Два голоса, или поминовение - Владислав Броневский

Торжище

Плачь, моя муза-красавица,утешительница печальных!Сердце мое разрываетсяв странах чужих и дальних.

Шторм качает моё жилищевздохом яростным, сердца грохотом,разум шепчет: «Держись, дружище!»,ну а сердце: «А что, что потом?»

Словно рабыня нагая,на рынке мы все безусловно.Истории бич стегает,в устах замирает слово.

«Сколько?» – цедят воротилы,история-сводня – проворна,а все же мы – Фермопилы,рев пушек и рокот моторный!

Мы, Винкельриды Европы,первыми призваны к бою,мы острия вражьих копийостановили собою.

Воют вокруг гиены,торг исторгает рёв, иникто не узнает ценынаших имен и крови.

Наденут на нас вериги —что те владыки, что эти,а мы всё взыскуем Книги,что учит жизни и смерти,

и замки, и рыцари в латахиз Свитязи встанут к свету,и Колокол грянет набатом,на всю планету,

И землю промерят шагамиполки, из мёртвых восставши...Солдаты отчизны! Пребудет с вамиодна поэзия наша.

Homo Sapiens

Вдоль мрачных стен по мрачным норам,как будто стаи крыс гонимых,волна к волне людское мореот страха жмётся на руинах.

Встают незрячие бродяги,пригнутся долу, снова лягут,грозя, хрипят в небесный купол,мол, всё равно – что смерть, что голод,и, проклиная бедность голойземли, опять бредут по трупами тают в горизонте тусклом...

Я, мстительный пилот, лечу к ним,буравит ночь прожектор сердца,слова-фугасы, бомбы-строкишвыряю в светомаскировку,как тот Четвёртый всадник смерти.

Вначале бомбу в мрак Берлиназа тяжесть преступлений кину,за танковый удар по сёлам,за хищный шабаш над Варшавой,за пепелища и кровавыйпоток. Я отвращенья полонк высокомерью супостатов,поправших имя человека, —лети же, бомба, в их blackout’ы[11],пусть сна не ведают вовеки.

Вторая бомба – в прах Катыни!Пусть наши рыцари восстанут,свидетельствуя каждой раной,что кровь невинных не остынет,она пролита палачамив чужие, чёрствые, без всходовполя забвенья и молчаньяза братство, равенство, свободу.

А третья бомба – в тех кто верит,что можно армии без мерывооружать, стравлять народы,сгребая золотые всходы,чтоб новые замыслить войны,чтоб заковать в броню солдата.Я бью в них, гневный и спокойный.Не надо золота. Кровь свята.

Ещё один фугас в запаседо времени, когда угаснетпожар войны и близок станетДень Гнева, светомаскировкойукроют совесть...Сгинут страныв напёрстках олигархов ловких.Когда в толпе уже не будетпо-польски слышно ни полслова,пусть бомба боли все основывзорвёт, как Иерихона трубы,пучину совести вздымая,чтоб на земного шара скальпеподнялся против негодяевспокойный, добрый – Ноmо Sapiens.

II

Mais si. Parlez d 'amour car tout le reste est crime.

Louis Aragon[12]

Прилив

Падали звёзды в пропасть прибоя,в пене морской догорая.Сердце тебе я нынче открою —это прилив, дорогая!

Месяц по морю – помнишь тот вечер? —двинулся вброд, напрямую;волны, как будто тщетные речи,попусту гибли, тоскуя,

волны катились и пропадали —вроде любви нелепой,и равнодушно звёзды слеталис равнодушного неба.

Чувство твоё угасало до срока —сгублено, словно чахоткой;и горевал я о доле жестокой,жизни любви короткой.

Чувство во мне возрастало упрямо,сердце терзая и раня, —стало подобно чудному храму,где уже шло отпеванье.

Сгинули ночью глухонемою,стихли признаний звуки.Ты – не со мною. Ты – не со мною.И не сплетутся руки.

Волны о берег яростно били,злился вечерний ветер.честными были мы, грустными были,были одни на свете.

Рядом стояли. Вместе молчали.Нежность касаний – чудо...Я о разлуке забыл и печали —и вспоминать не буду!

Помню любовь я. С нею в сравненьеморе и звёзды – малость!Мне она светит. Это свеченье —всё, что со мной осталось.

С этой любовью всё мне подвластно —вышнее и земное,грозные волны пламенных, страстныхстрок, не написанных мною.

Звёздный напиток – горький, дурманный —пью я сегодня, рыдая.Волны всё шепчут «люблю» неустанно.Это прилив, дорогая!

Сон

Выключил лампу. Снова зажег.Ночи бессонные ветром полны.Нервы сгустились в безумный комок.Сердце колотится, бьется в тревоге,Ночью бессонной вижу я сны.

Это невроз, коньяк иль хамсин,Иль от всего я, как факел, горю?Сон, полный ярких, тревожных картин,Сон мой слепящий тебе я дарю.

Иерусалим. Тихий дворик. Стена.Голые камни. Как много здесь дня!Ветви листвой одела весна.Тонкая вишня цветами полна.Ты в изумленье! То деревце – я!

Ты лишь взглянула – и через мигВетер безумный ворвался во двор,Хрупкое деревце тут же настиг,Вырвал его, в камни жесткие вбил,Листья, цветы превратив в грязный сор.

Листика нет, ни цветка. Только ствол,Знаю, что были недавно они.Будто бы вихрь по саду прошёл,Весь он трухою осыпан и гол.Где же листва? Хоть слезу оброни.

Фрейд! Для чего мне теперь твой совет?Что мне до истин, что знал много лет?!Сердце болит. Ведь тебя уже нет.Есть только ветер, хамсин, алкоголь.

Слово, явись! Вновь пылаю в огне.Волны поэзии, хлыньте ко мне!Вот и опять превратилось во прахТо, что когда-то было в мечтахМаем цветущим в сияющем сне.

Warum?[13]

Нет больше слов. Ни одного...А было их – не сосчитать.Откуда ж радость? Отчеготак страшно за нее опять?

Опять, как много дней назад,трепещет сердце ночь и день,и слёзы блещут и кипят,как наша польская сирень!

И нежность вновь. И моря шум.И молчаливый лунный свет.На шумановское «Warum?»«Люблю...» – чуть слышный твой ответ.

И нужно ль было столько муки столько вспышек грозовых,когда прикосновенье руктак много значит для двоих?

Малярия

Петухи распевают, часы отбивают,малярия хинином ноет.Снится мне, что ты мертвая, неживая,но идешь со счастливым, со мною.

«Неужели мертва ты? Спаси меня, милая!Расскажи мне, достанет ли мочицеловать меня с тою же чудною силою,что и в тысяча и одной ночи?

Душу я потеряю, два созвездия с неюи цветок джакаранды дивный...»(Болен я, это знаю и брежу во сне я,а во сне я такой наивный.)

Обращает ко мне свое личико ангельское,словно не умирала, родная,и тихонько «My darling...»[14] мне шепчет по-а́нглийски,почему не попольски – не знаю.

Петухи распевают, часы отбивают.Никому их ударов не нужно.Ах, нужны были сны в забытьи от хининас маляриею ноющей, нудной.

Аитиосеинее стихотворение

Хамсин налетел, засыпав глаза, раньше,чем листья акаций увяли.«Es kommt der Herbst»[15], – герр доктор сказал,но спорить мы с ним не стали.

Не сразу становится сочным плод,а дерево – толще и выше.Любимая, я уже пятый годшум тополей не слышу.

В душе моей вечный весенний шум,поет он, гудит, нарастает.Так чувствовал Шуман, помнишь «Warum?»,так и любовь созревает.

Осень? Листва желтизною горит?Жизнь? И она уходит до срока...Позволь мне выпить, черт побери,и, выпив, вздохнуть глубоко.

И пусть моя песня средь бурь и гроззвучит, печали не зная!Букет душистых весенних розтебе принесу я, родная.

Ты глянешь в лицо мне, улыбкой лучась,полна чарующей силы,и даже твои морщинки у глазмне дороги будут и милы.

Происшествие с музыкой

Хоть и была очарована чудом —Моцарта розовым скерцо,шутку душа поняла – и откудаболь эта колкая в сердце.

Через минуту-другую из мракаплыло адажио жалоб,звёздной гармонией, магией largo[16]струны души дрожали.

Тут же смычки демонически остроосвободились от груза.Гофман из Гданьска и граф Калиостровышли во фраках кургузых,

черной повязкой глаза завязали,взяли под белые руки,чтобы вести посреди истязанийк новой неведомой муке.

Хочет душа убежать от потокамузыки – тщетны потуги,режут и режут смычки con fuoco[17],Куклу заводят по кругу...

Время из темы Кукле исчезнуть —слушатель ждет напрасно,в сердце – фермата тоски, порезысочатся красным.

Скорпион