Два голоса, или поминовение - Владислав Броневский

Владислав Броневский

Два голоса, или Поминовение: Поэзия, проза

Долг, отданный сполна

Он был из тех, кого легче сломать, чем согнуть.

Как у немногих, биография Владислава Броневского (1897—1962) единосущна его творчеству. «Рецидивист мечты», он был земным человеком, но жил поэзией. Верил в слово и знал: кто не поёт – тот гибнет. Знал людей и верил в них, а они доверяли ему, находя в нём себя. Верность и честь – нравственная основа жертвенной поэзии Броневского. За малейшую радость он благодарен жизни. Работает во имя её полноты и гармонии. Отечество для него – символ счастья, скорби и возрождения. Деревья – во всеоружии корней, ветвей и листьев – олицетворяют дух народа, к которому он принадлежит. Дерево – дом – дорога: триединая суть его мира, полного сердечной теплоты и заботы.

Этот невысокий тёмный блондин с поразительно синими глазами, широкоплечий осанистый гимнаст с пружинящей походкой и воинской выправкой был отличным пловцом, лыжником и велосипедистом. Любил бродить по горам, бражничать с друзьями и меряться силой. Был деятелен без суеты. В совершенстве владел техникой жизни. Говорил басом, вдумчиво, не спеша. Общительный, весёлый, остроумный человек. Глубокий и нежный. Облик его излучал мягкую, спокойную сосредоточенность и доброту. Хотя внутренне он существовал в непрерывном кипении эмоций.

Его легко было растрогать. Мастер художественной брани, он плакал от стихов. Умел импровизировать в слове, декламировал наизусть поэзию на разных языках. Был музыкален, подражал голосам птиц, пел народные песни. Иногда подходил к роялю сыграть Шопена. С детства усвоил материнский завет: помоги себе сам. Вкусил солдатчины, тюрьмы, изгнания, но это лишь закалило его. «Старыми друзьями» его были Андерсен, Сервантес и Ариосто; позднее пришли Словацкий, Шекспир, Достоевский, Аполлинер, Норвид, Есенин... С ними он восстанавливал себя, спасался от одиночества и скуки.

В четыре года Броневский потерял отца, в четырнадцать был впервые арестован. Многолетний фронтовой опыт отдалял его от большинства пишущих ровесников («я прожил смерть внутри себя»). Он был храбрым офицером лучшего полка и самым молодым капитаном польской армии. Прежде чем начал печататься, долго избавлялся от «романтико-милитаристской болтовни». Его поэтическая школа – переводы Блока: он мечтал создать «мир подобный, но иной». Из горнила войны вышел стойким борцом, презирающим смерть и знающим цену жизни. С мыслью (в унисон Виткевичу) о необходимости метафизически заряженного «нового и сильного» искусства.

Его поэзия – мерное дыхание пехотинца, воплощённое в строки («Мои стихи жёстки, как судьба, ритмичны, как солдатский шаг, бессодержательны, как жизнь»). «Пилигрим больных сновидений», Броневский фиксирует враждебную пульсацию страшной яви и бредит своей незнакомкой. Мечтает пасть к её ногам «на том берегу тоски». Позади – «слепая вечность», вокруг «глухонемая ночь». А в нём – ожидание чудесной встречи («есть только она... та, которой мы снимся»). И безысходная боль («по ту сторону радости ждут усталость и смерть»). Призрачна надежда, что отгремевшая война была «последней». Ещё миллионам бойцов не дождаться, когда же «они вернутся к своим любимым, а те повиснут у них на шеях».

Отвага и достоинство попраны неумолимостью гибели. Психологический конфликт с разделённым, вздыбленным страстями миром – источник лирического импульса «Ветряных мельниц» и «Дымов над городом». Выхода нет, и нет утешения: «лишь то, что утратил, – со мной навек». А в стране у руля «всё те же канальи»: свобода обернулась гнётом. Поэту тягостно в «тёмном круге», под «триумфальной аркой безумия». Он на стороне тех, кто обманут. Шляхетский радикализм органично переходит в коммунизм совести. Власти едва терпят его – строптивого ветерана с наградным парабеллумом, славящего рабочие стачки и Парижскую коммуну. «Тревога и песнь» выливаются в «последний крик» гнева.

Удар следует за ударом. Новая война отнимает родину, не сумевшую толком «примкнуть штыки». Полтора года за решёткой в «изменившейся» Советской России (в камере – чтоб не пропасть – он марширует и рычит строевые песни). Одиночество в «странствующей армии» Андерса и плач «на реках Вавилонских». Отчуждённость и ностальгия тех лет запечатлены в книге «Древо отчаяния». Дважды он пережил смерть жены Марии (была дарована горестная – ненадолго – встреча). Потом всё заслонила гибель дочери Анки – той, с которой так хотелось «вместе думать». Судьба истощила его утратами. Сбылось предвиденное когда-то: «Чёрная тень фонарщика исчезала за поворотом».

В приливе надежды поэт был рад возрождённой Польше. И взялся за благородное, но эстетически рискованное дело: воспеть расцветающий сад, новый дом, светлый путь – «стрелу правды» на «тетиве истории». Его – вернувшегося – завалили премиями и почестями, красили в казённые цвета. Однако он не годился на роль дежурного барда – не желал «фабриковать искусственные чувства». Соблюдал кодекс Рембо и Вийона. Поэтому отказался от высочайшего госзаказа («орла без короны я ещё могу вынести, но новый гимн – никогда»). «Министр ненужных дел» – только им он мог быть в любом правительстве (как и его друг Галчинский). Ночные звонки автора «ненаписанных стихов» вырывали друзей из сна – требовался срочный, хотя бы молчаливый, ответ-поддержка.

В энергичных строфах Броневского весомо каждое слово – прозрачное, но трезво-материальное. Он «космический реалист» – противник фразёрства и узости («Стихи не обязаны быть логичны, они должны быть прекрасны»). В простые и ясные строки, рождённые искренним чувством, вложен труд, вкус и мастерство. Стиль его узнаваем: волновая, упругая ритмика, акцентный метр внутри напевного стиха, крепкая «работа в рифме». Напряжённость переживания (ведь лирика – «чахотка души») и открытая плакатность, когда незачем иначе. Он поэт созидательного бунта «против бешенства». Поэтому ему удались классические переводы брехтовских зонгов.

Броневский – беспартийный мятежник – сообщает своё кредо прямо, но без доктринёрского ража – пресекая «софистерику, в которую впадают люди, ниспровергающие пролетарскую поэзию». Идее, однажды принятой в сердце, он верен навсегда – как верен своим товарищам. Утрата иллюзий укрепила основу его веры. Он вне идеологий – не отрекался от себя и не менял убеждений. Революцию понимал как «путь без конца», отделяя ошибки от идеи. Наравне с непреложной правдой жизни его интересовала даль времени, когда «будет единая раса, высшая – честные люди». Без зазнайства и праздного штукарства он служил родине, честно отдав ей «солдатский долг поэта».

Нет никакого «другого» Броневского кроме этого – прочного, как его фамилия (одобренная Маяковским). Он немыслим на торжище и в бронзовых шелках мавзолеев литературы. Своих сверстников-поэтов он назвал «поколением творческой воли», «авангардом ума и сердца». Сам он из той же породы. Вольный человек, Владислав Броневский презирал капитализм с его узаконенной подлостью и корыстью. Стихи его и теперь прорастают, как зёрна, бередят душу, словом побуждая к деянию. Когда-то он «у могил с родными именами» поклонился русской революции – «шапкой до земли, по-польски». Нам – прельщённым пустотой отказникам эпохи – пристало покаянно склониться перед ним.

Андрей Базилевский

Поэзия

• • •

Скользнула птица чёрной теньюв квадрате солнечном окна.И что же? Вновь простор весеннийи небо, где не видишь дна?..

А путь всё длится, жизнь всё длится.Полжизни пронеслось, как день?..Как миг... Промчалась с граем птица,и по окну скользнула тень.

Мне не играли златые трубы,Колокола не звонили вовсе.Только ветер ругался грубо,Проклиная тоску и осень.

Никто, прощаясь со мной, не плакал,А кто-то встретит ещё не скоро.Лишь глухо пёс завыл под заборомДа где-то ворон в лесу закаркал.

Тёмная ночка меня пригрела...

Кабы скрипочку мне дали —кабы скрипку взял...Эх, и песни б зазвучали,под окошком юной краливсю бы ночь играл.

Кабы мне коней четвёрку —эх, поводья б взял...К ней по лугу на вечорку,да по полю, да под горкуя б коней помчал.

Кабы мне найти монету —грош бы перепал...Не бродил бы я по свету,я бы розы да букетыей под ноги стлал.

Сердце по тебе всё плачет,милая моя...Слезы в мире мало значат,ветер сдунет, дождик спрячет...Плачь и ты, как я.

Революция

...Светятся красные окошки. Колёса машин,приводные ремни,турбины напряглись в какой-то роковой спешке.Молоты в кузницах грохочут по раскалённомужелезу.Сыплются искры, вылетают на улицы, тонут в дыму,плывут наджалкими, грязными закоулками, падают на деревянныебараки,подыхают где-то в смердящих сточных канавах...Бьют молоты. Слышно дыхание труда.Голые фабричные трубы караулят, словно леса извиселиц,клубами дыма глумятся над грязью и нищетой.Сыплются искры, вылетают на улицы...Вот целый сноп вырвался из-под молота, опалилмеха,продрался сквозь клубы пара и – свободный —взлетел высоко в воздух...Каждая искра стремится улететь как можно дальше,она то ниже, то выше, разгорается и бледнеет:всё дальше, всё шире их круг,они затмили тусклый свет газовых фонарей,бросая грозный отблеск на окна красных каменныхзданий.Вспыхнули ещё раз и одна за другой погасли...

...И снова бьют молоты, дико рычат катушки, мелькаютприводные ремни, неистовствуют, безумствуютколёса —всё быстрей, всё страшней...Стонет железо, сопротивляется, угрожает, шипит,краснеет,как кровь, и разливается – бледное, обессилевшее...Взбесились зубастые машины!!.У ног их ползает человек... – невольник...И вот, словно в знак торжества над убожеством его,из высоких труб поднимается надменный столбчерного дыма.Дым клубится на месте, потом медленно расплываетсяво все стороны, расползаясь над плоскими крышамипрямоугольников из красного кирпича, где навекизамкнутажизнь рабов. Заглядывает сквозь мутные стёклав низкие каморки, втискивается в щели дверей,проникает через выбитые окна в тёмные потрохабараков,гнездится в грязных дворах, заглядывает в глаза детей,копошащихся в сточных канавах, вгрызается имв грудь,душит, отравляет, убивает...Иногда с полей долетает ветер, но ему не под силуунестиэтот дым из блеклых, затуманенных глаз ребёнка..................................................................День и ночь грохочут машины.Сыплются искры, вылетают на улицы...Вот одна искра выпала из снопа: не гаснет,не бледнеет,падает всё ниже, плывёт над широкой, тёмнойулицей —прямо, далеко...На улице никого.Тишина...Искра плывёт и не гаснет.За ней тянется полоса красного света, расслаиваетсяна тонкиекровавые нити, нависает над окнами, светится.Всё светлее везде... Красный отблеск...Взорвалась красная искра, полыхнуло пламя во всехзакоулках.Зарумянившиеся стёкла хитро поблескивают зрачками.На улице пусто...Всё тихо......................................................................Почему умолкли молоты в кузницах, замерли катушкина прядильных машинах? Почему бессильно обвислиприводныеремни, а маховики остановили своё вечное движение...Заснули фабрики, зажмурив багровые зенки какдикие звери.Уже не валит дым из высоких труб, погас жар подкотлами,а красные искры всё летят и летят...Удивлённо и угрожающе заскрежетали напоследокзубчатыеколёса машины, когда последний раб выбежална улицу...Летят красные искры........................................................................Они идут!Они выбрались из тёмных, смрадных нор,захлопнули стальные ворота фабрик, забыли о грязных,затуманенных слезами нищеты окошках своихподвалов...быстрым шагом вышли на красные улицы.Они идут!Грохочет каменная мостовая.Они залили все площади, улицы, переулки – их всёбольше,всё шире они разливаются по предместьям,их уже не остановят стены из красного кирпича.Клокочет, растёт толпа, колышется масса голов,и слышен гневный гул, словно скрежещут, спадая,оковы,из каждой груди рвётся долго сдерживаемое проклятье.Темно – только красные нити летящих откуда-тоискрмерцают, блуждая низко над головами...Люди вырвались из когтей чудовища,сбежали из своих убогих клетушек и уже не вернутсяназад!Они войдут в эти светлые, стеклянные улицы,вломятся в сверкающие кафе, высадят ворота дворцов,вытащат из них несправедливость, задушат, бросятв грязь,и миллионы ног растопчут её!........................................................................Они идут!Плечи напряжены, кулаки сжаты, глаза, еще недавноблеклые,сияют нестерпимым блеском.Окна богатых каменных особняков глядят на нихс ненавистью,но и с тревогой... Оттуда, из окон второго этажа,на них с отчаянием и яростью взираетнесправедливость.Там везде роскошные ковры и зеркала, блещет паркетбелых салонов, но почему-то смердит потоми нищетой...А они идут.Мерно, спокойно, волной расплавленного железазаливают широкие площади и бульвары...Красные нити искр уже не вьются над ними —искры во главе толпы, они слились в одно кровавоезнамяи радостно трепещут в воздухе!Люди идут!В такт мерной поступи, поначалу несмело,пробуждается песня,дрожит в приоткрытых губах, дрожитвместе с широкой волной голов, крепнет, грозносгущается.Это уже не гневный ропот,а тревожный гул, подобный дыханию тысяч людей.Эта песня – уже не стон, а гром!.....И вот, яростная, как раскат грома, она взревеламогучим хором отмщения, взвыла эхом всей ихсобачьей жизни —зазвучала гордо, отчаянно, непреклонно...За наш пот, за голод и боль!..За наши дни без солнца!..За наши дни без хлеба!..За нашу жизнь без счастья!..Расплата за кровь!Кровью – за кровь!!!.............................................................Лес вытянутых рук со сжатыми кулаками.Сквозь него прорываются слова песни, красные,словно кровь.Слова, сильные, как буря, страшные, несущиевозмездие...Они ударяют в ворота дворцов, выбивают двери,замораживают всё внутри, снова мчатся на улицу,крушат зеркальные витрины, врываются в храмы,гасят поминальные свечи, окружают алтари,ищут бога под гордыми куполами...И вскоре выбегают оттуда, ибо нет бога ни подкуполами,ни над ними, нигде...Ха-ха-ха! Мир движется по кругу —крутится колесом людская беда и сама пред собоюпадает ниц!Ха-ха-ха!Захохотали красные слова песни, захохотала толпа...– Тебе мы будем поклоняться, Жизнь, тебе, Счастье!Долой страдания!Долой крест!!....................................................................На огромной площади воздвигли огромный трон.И втащили наверх труп, и водрузили ему на головукорону.– Царствуй, мёртвая нищета!Царствуй, издохший голод!!Ха-ха-ха!Умер старый мир, умерла несправедливость, умерстарый бог...Да здравствует жизнь!!!....................................................................Красное знамя трепещет звуком радостных словпесни...Бледнеет последняя ночь.Восходящее солнце смотрит в лицо трупу в короне...

Со страхом и любопытствомв зеркале присматриваюсь к себе:это я —двадцатичетырехлетний,уставший, никому не нужный человек!

Ничего особенного с виду:то же лицо у меня,что ношу каждый день, хоть ты тресни:нос с горбинкой, серый овал лица,и всё же стоит там кто-то,будто знакомый,который не так уж мне интересен.

Ночь.Ночью нужно спать,как спят все на свете люди,Пусть снов не будети ничего плохого с тобой не будет.Главное – вовремя встать.Именно перед этой ночью я умер.

Но мой труп,зловонный и синий,безмозглый,напился,хлебнув ободранным в последнем крике горломпаршивого вина:брызг застойной сгустившейся крови.

Эй вы, путники, те, которыевидели льды Гренландиии ощутили затылкомсолнце Австралии, —я покажу вам солнцев блеске стали —свистящей пулииз пулеметного горла.

Ох ты, сердцемаленькое, трепещущее,ох вы, глазазастывшие, ослепшие…

О, если б я был большим детским богом,я бы весь мир на бегу догнал,бил его и пинал,лысый череп с размаху мозжил,пронзал полюса ударом жестоким.

Дымные, смрадные окна Европы бить,плющить гнилые мозги, как танк,Триумфальную арку на части нещадно рассечь,костями своими бесстыдно играть «ва-банк»,сердцем – ракетой красной – душный воздухпронзить,смирительную рубашку Правды сорватьс обезумевших плеч.

«Мечта отрубленной головы» —(эту фразу, конечно, знаете вы) —слушайте!В моей отрубленной головеразноцветный гуляет ветер,играет музыканизвергающегося космоса —и никогда не заходит солнце мое,чудесное, как цветылотоса,чистое, как слеза,яркое до слепоты.

Приду одини встанутам,перед веков эшафотом.Если хотите, я брошу вамв морды пригоршни слов,как блестящих злотых.Если хотите,я обнажу свой крик, как открытую миру рану,и мысли мои табуном, как безумные кони,пусть мчат стремглав через мостот погони.Я ракета,летящая с чёрных звёзд.

Закрылся день – заплеванная корчма,ночь в мир помои выплеснула из кухонь.Целуйте, пьяницы, в косой фасад дома,кидайтесь фонарям на шею, как потаскухам!

Взглядом сфинкса сверлили зрачки синема и кантин,по бульвару шатались химеры в шляпках с яркимкантом,из скрижалей Моисеевых понаделали карты вин,и всякая извозчичья кляча выглядела Росинантом.

Я выехал из города последним поездом.Резко голос ее «на помощь!»звал.Толпа выла,ревела,била в гонги.В горящем домематчишабал.Смутные призраки.В крови пожар.Порыв.Гигантский радиоаппаратизрыгал искорки,газ пылал,давил пар.

У меня был билет до белого океана,но поезд встал на пустой станции,и вновь видел я ночь, нагую и пьянуюот вина хищных акаций.Но я знал, покуда стоп-кран не пресек колес разгон,что будет радости буря и теплый дождь заплещет.Из стеклянного спального солнце выпрыгнулона перрони пылкое сердце зажало в жгучие клещи.Слушай.Не надо слов.Нет ни завтра еще, ни вчера уже нету.Гляди: из флаконов бумажных цветоввырастает цветистая нива.Знаешь? От больной пропойцы-ночия сбежал, как из сумасшедшего дома.Тут светят солнца в огарках на стойке буфета.Прямо – как в этих словах намолчанных,сладко – в мелодиях многоголосого гомона.

Есть печали, как первые грёзы младенца,бестелесные, тонкие – сесть и заплакать:мёртвой осени тени плывут через сердцеи глядятся в окно, запотевшее в слякоть.Выплывают они с календарной страницы,из надгробной плиты и металла виньеток,из газет и ложатся на тусклые лицав толчее городской. Есть печаль без ответаотправлений почтовых и ртов, сжатых болью.Есть печальная жалость мазурок Шопена,что таится под грузом упрямых бемолей.Есть предчувствия и огорчения пеначеловека, который от тени на зданьеожидая чего-то, в пустое пространствотихо вместо «прощай» говорит «до свиданья»долгой невозвратимости и постоянству.А другие, безумные злые печали,сквозь бессонную ночь по мостам, переулками бульварам преследуют эхом в каналенеспокойную лодку, мотор её гулкийс аритмией сердечной, и ветер о каменьтреплет крылья под арками, прячет враждебность,есть печаль, как разрезанная мотылькамичернота бесконечных болезненных дебрей.

Пьяный мозг слепые виденья наполнили:рухнул неба свод, разодран, как черная шаль,ветер размашистый мял и косые секли его молнии,мир же по кругу бездумно двигался вдаль.

Дерзко подступим к веков обугленным плахам,будем старые луны о звезды дробить на куски;горсти слов, словно золото, будем бросать с размахом —и ракетами взмоют сердца из груди взапуски!

Песни в космос будут излиты солнцарадиоаппаратоми воспарим мы в скрипе трансмиссий, колес и спиц.С нами электросила и пар, её адоратор,аэропланы попадают, как метеоры, ниц.

На пьяных кораблях мы отправимся плавать весело,вгрызаясь в континенты рьяно, как червь в бревно;с крестов на черной Голгофе снимем всех,кого там повесилинебу крикнем «На землю!», кровь обратим в вино.

Карманьола «Хиены»