Два голоса, или поминовение - Владислав Броневский

Баллада о Театральной площади

Ночь. Мгла. Бессонный шум столицы.Ты, тень, постой со мною малость.Кто скажет нам – чего страшиться,о чём теперь жалеть осталось?

Текут часы, как воды в Висле,шумят – о чём же? О покое...Текут часы, толпятся мысли:мы с тенью – что же мы такое?

Я – плут эмоций, слов смиритель,поэт – иль только клоун глупый?Ночной бродяга? Исполнительна мнимой сцене роли трупа?

Быть может, бросить кладовую,где хлам бесплодных снов хранится,на площадь выбраться большую,где ход истории творится?

Пусть не смолкает шум столичныйна этой площади безмерной —тут если стон – то стон трагичный,тут если шаг – то шаг предсмертный.

Звук долетит со дна преданья,и – стон камней, и в сердце стоны:блеск сабель, крики, приказанья,«Ура!..» И скачут эскадроны!

Галоп казачий, топот, пули —и станет вмиг подобьем адарука – пятёрка пальцев-улицс кирпичной лирою фасада.

Но нынче – «Лоэнгрин» в программе,про Пятый год – не слышно пенья...Сквозь мрак неслышными шагамиидёт шпиона привиденье.

И там, на площади широкой,где вход в полицию сыскную,упырь застыл – и ждёт до срока,меня и песню нюхом чуя...

Со мною драка неизбежна,но он страшится – и резонно...(Шаги вбивает в мрак кромешный,как гвозди в гроб, солдат бессонный.)

А если под личиной скрытыйшпион безличный, бестелесный —на самом деле знаменитыйвластитель дум, стране известный?..

Да кто же ты? филёр, губитель —иль близкий друг, соратник бывший,поэт, оратор, вождь, мыслитель,всю Польшу гением затмивший?

Ты кто?.. Пропало привиденье,ушло туда, во тьму дверную,но мысль спешит вдогонку тени —лишь трупы, трупы в Польше чуя...

Ночь. Мгла. Бессонница. Ни слова...Театр, как лиру, взять бы в руки,на площадь бросить из былогогробов грохочущие звуки!

Все, кто погибли, все, кто живы,пускай, горланя что есть силы,придут сюда – из дефензивы,из тюрем, моргов, из могилы!

Пусть ввалится кортеж шумящийтех, кто расстрелян в цитадели!..Упырь, у той же двери бдящий,вновь револьвер в толпу нацелит...

Предаст, продаст и изувечит,чтоб шанса не давать надежде,запутает слова и речии победит толпу – как прежде.

Стоять он будет над телами,как будто памятник злодеям,пока мы этой бойни памятьиз сердца вырвать не сумеем!

Был год двадцать четвёртый, пятый,шестой... Я шёл сюда с толпою,и каждый раз упырь проклятыйсвет затмевал передо мною.

Вопили улицы, пустея,а я – я видел лишь вампира:он тут стоял – и трупу в шеювпивался у кирпичной лиры.

Годами здесь творится, рядом,повтор мистерии кровавой,упырь мне песню травит ядом,чтоб яд обрушить на Варшаву.

Я с ним не прекращаю бояза площадь, лиру, город трупа,и сердце достаю живое,кровь упырю дарю нескупо.

Напьётся крови тень измены —и песнь моя без опасеньяпомчится в город вдохновенно,сзывая толпы на сраженье,

на плаху площади безмерной,где и у камня – голос зычный,где если шаг – то шаг предсмертный,а если стон – то стон трагичный.

Законодателям

Памяти Сакко и Ванцетти

Тебе мой гнев и презренье,культура тлена и плесени!Религия крови и преступлений,тебе ль зародить во мне песни?

Захлестнутый крови потоком,я в кровь окунаю напевы.И, как электрическим током,пронизан я искрами гнева!

Америка – тупость и сытость,Европа – слепа и кровава,надолго ли вами убитызаконы свободы и права?

Мировые рекорды побили,тракторами поля ваши вспаханы,но грозите, как прежде грозили,электрическим стулом и плахою.

На трупах людских воздвигаливы своды свои и колонныи душу людскую втопталив бетонную яму Бостона.

Мильоны вы предали казни,теперь казнены еще двое.Рукою кровавой и грязнойхотите душить все живое!

Земля, ты наелась досытасраженными грязной войною,воспрянешь, их кровью омыта,и станешь навеки иною!

Мне видится завтра в лазури.Насилье насильем подавим!Привет вам, грядущие бурии день, что победой прославим!

Лодзь

Давят сердце злоба и песнь.Злобу в сердце стисни и взвесь,песнь, как камень, вырви и брось...В черных дымах просыпается Лодзь.

Утро гудками плачется рано,трубы грозятся – руки заводов.В стеклах багровых дни наши – раны,падают ночи каплями йода.Пусть эти капли гневом обильнымдень наш наполнят, болью сжигая.Станут машины, станут прядильни,пряжу с катушек смерть размотает.

Злоба – искра в сердце нагом,давят сердце кровь и огонь.Черным дымом оно вознеслосьпесню-искру бросить на Лодзь.

Кровь ли, огонь ли – на позолоту.В кассах разбухших скачут бумаги,стонут машины спешной работой,кормятся жирно Лодзью деляги.

Им – на потеху день наш горючий,нам – на асфальте в спину копыта.Копится в небе черная туча,встанет громами Речь Посполита.

Давят сердце воля и мощь.Дунь на искру, кинь ее в ночь,втисни в сердце ветер и злость —завтра новой проснется Лодзь.Искрой прорежет весть наши речи,фабрикам ткацким – остановиться.Вдоль Петроковской – толпы рабочих,в небо взовьются красные птицы.

Нас ли задержат вражьи угрозы!Цель наша близко. Путь наш – короткий.Радуйся, сердце! Песню для Лодзигнев у цензуры выдрал из глотки.

Бакунин

Ведет пером рука сухая,склонилась низко голова.Под пышной гривой профиль льва.В дверях застыла тень большая.А лампа льет свой свет неверный.Ночь звездами озарена,гнетет немая тишина.Мороз. Ночь. Снег на крышах Берна,пушистый снег лежит на крышах.Бакунин пишет.

Рука сухая. Грива льва.И тень в дверях грозна, жива.

И верится, она взнесется ввысьи разразится вновь грозою!(Все тяжелей рука и мысль,все тяжелей водить рукою...)

Ночь, снег, звезда глядит в окно.Дымится трубка. Чай остывший...Он за Байкалом счастья ищет.Бежать из ссылки мудрено —но ускользает от погони.Вот пароход – и он в Японии.

А там швейцарские метелипоследний заметают след.С тех пор прошло так много лет.Как быстро годы пролетели!Все глубже тишь. И мрак ползет.Дымится трубка. Чай... – Ну ладно!Но эта тень в дверях громадна —сорок восьмой великий год!И вот опять, как бы из бездны,волнуя старческую кровь,встает на баррикадах Дрезден,и запах крови слышен вновь,и песни прежние он слышит,и топот миллионов ног....О, если бы опять, как встарь,бороться за весну народов!О, если бы опять восстатьза всенародную свободу!Вновь закричать бы: «Цепи рви!»,чтоб прозвучала песня гордо,как в ранних Вагнера аккордах,и утопить бы тьму в крови!...Погибло всё. Мир в черном крепе.Последней Прага восстает.Сорок восьмой закончен год.Опять оковы. Ольмюц. Крепость...

(Там мыслью мерил он весь мир,шагами камеру он мерил,шептал в неколебимой вере:«Свободу завоюем мы!»Тогда он знал – бессильны цепив нем заглушить к восстанью зов,и, обреченный на смерть в склепе,он ждал и был к борьбе готов.А вот теперь здесь тихий Берн,пушистый снег так давит сердце.«Тоска, не знал которой Герцен!О, гнет тоски – он так безмерен!»)

Здесь в тишине, гнетущей нагло,идут воспоминанья вспять.И хочется поговорить опятьему с Орловым с глазу на глаз.Иное прозвучало б слово —он не юлил бы пред царем,предстал бы, грозен, разъярен,зловещей тенью Пугачева.Народный бунт, восстанье массон поднял бы из заточенья...И не тая души волненья,берется за перо тотчас.Январь. Ночь. Снег на бернских крышах.Насупив бровь, Бакунин пишет:

«Все, чем владею, вам отдам —потертый плащ и мысль о воле.Из чаши жизни пил я вволю,вновь двинусь за свободой сам.Расстанусь с тишиной швейцарской —часовщикам она нужней.Наверное, в Сибири царскойсвет звезд и ярче и страшней.Я побреду дорогой снежнойза ветром северным вослед,что, непокорный и мятежный,несется с бурей сотни лет,земле и небу угрожаяи людям гнев свой завещая».

Парижская коммуна

Поэма

Elle пе se rend pas,

la Commune de Paris[3]