Два голоса, или поминовение - Владислав Броневский

Луна улицы Павьей

Золотая луна над улицей Павьей —словно хала. Но всё это – прибаутки.И был мальчонка-портной в Варшаве.И было имя ему – Исаак Гуткинд.

Луна над Варшавой – прочих лун не краше.Утро каждое – раным-рано —открывал мастерскую Исааков папаша,звон трамвайный будил Муранов.

Мастерская выходит во дворик.Обстановка, конечно, бедная:грязь, вонища, торгуются, спорят...Ицек рос, никому не ведомый.

Хвост селедочный да ломтик хлеба —разносолов иных не прибавишь.И глядел на трапезу с неба,проплывая над улицей Павьей,

лунный диск... Так сурово устроен свет,так не щедро отмерены детства пределы:уж как про́било малому десять лет —началось портновское дело.

Шил ребенок, да размышлял втихомолку:«Ведь луна – золотая пуговица, —мне б найти такую иголку...» —А отец визжал: «Работай, курица!»

Как заплаты на лапсердаке —год за годом и день за днем...Отец – как портной-бедолага всякий —взял да и помер за шитьем...

В жизни случаются злые шутки,да и как понять сюрпризы бытия?А ты, забитый подросток Гуткинд,о чем ты ведал, кроме шитья?

Детских недоумений россыпь,нищета, унижений тайна... —И отгадки на все вопросыон искал в брошюрках случайных.

С голытьбой не напрасно общенье:на Налевках, на Павьей, на Гусьейон усвоил такие реченья:«Быть людьми. Устоять. Не струсить».

А в брошюрках – словечки разные,мельком слышанные когда-то,про порядки про буржуазные,про единство пролетариата,

и шептали портные старшиео былых революциях грозных,о премудром учителе Марксе,о Ленине, Карле и Розе, —

этой долгой повести главы,эпизоды жаркие, скорбные...В те поры профсоюзам Варшавынавязали высокие нормы...

С транспарантом тяжелым Гуткиндшел с другими рабочими рядом.Кулаком рассекли ему ухо,и – живым манером – в тюрягу.

Сидит Ицек четвертый год:у судей коротка расправа, —на решетки свет золотистый льетлуна, что с улицы Павьей.

Луна, лунища, посвети сильнейнад Дикой, над Павьей, над Кармелитской!Да жив ли он в лапах этих людей?И что они делают с Ицеком?..

Льется жизнь печально и странно...Только, граждане, что за шутки?Всколыхнулся опять Муранов,В самом центре событий – Гуткинд...

Post scriptum

...Как-то мне на днях передали листки:почерк вроде знаком – я развел руками, —«Вы, товарищ Броневский, напишите стихипро нашу двадцать первую камеру...»

14 апреля

Памяти Владимира Маяковского

По ту сторону радостиждут усталость и смерть.Всею жизни громадойих значенье измерь.

Но, из сумрака вышедши,прогремит оратория,в небо взвитая выше, чемчерный дым крематория.

Пусть нам слово, как радий,прожигает сердца.Слава павшим собратьям,нам же – путь без конца!

* * *

Друг мой, судьба нас разъединила,мы расстаемся чужими, право, —ты в Лодзь свою едешь, а я в постылойи чужой мне останусь Варшаве.

Знаю, тебе ни к чему быть поэтом,лирически заливающимся сверчком,в каменной Лодзи, в бетон одетой,каждый шаг твой отзовется стихом.

Знаю радость борьбы повседневной,и зависть берет: она так легка,а мне тяжелей – во мне бьются гневнопесня, боль и человеческая тоска.

Приемлю я всё, чем живет наш век,радость и боль всем дарю с любовью,сырье моей песни – всегда человек,и песня моя вспоена моей кровью.

Как мог не понять ты, мой друг дорогой,где я силу беру, в чем я мощь обретаю?Со стихом, как с мечом, выступаю я в бой,со стихом я люблю, со стихом я страдаю.

Свою не отдам я стожильную лиру,никто не коснется стострунной моей,я сам понесу ее, грозную, миру,хоть будет она всех гробов тяжелей.

И мне не изменит вовек моя песня,она поражения не признаёт,из сердца взлетит, как орел в поднебесье,и ринется хищно на сердце твое,

с добычей своею над скалами голымипромчится туда, где течет безмятежная Лета.А если умрет – упадет она голубем.Только так умирают поэты!

Стихи о ранней весне, написанные поздней осенью

I

Живу себе, зовусь поэтом, —не важно это ни для кого.Толкусь по Варшаве, в бетон одетой,творю стишки из ничего.

Живу в мансарде на Мокотове,питаюсь простейшей снедью,по вечерам гляжу на тучи суровые —олово, сплавленное с медью.

В тесных быта расщелинахпомеркшую радость лелею,пока придет весна, – как подстреленное,сердце тогда замлеет.

Тогда каждая зеленая поросльв сердце отдается фразой,и каждый листик порозньпревращается в слово бессвязное.

Тогда из ничего рождается стих,боль и радость – из ничего.Не сплю до утра, встаю тихий, —не важно это ни для кого.

Страшнее всего слушать издалека,ночью, когда все шумы смолкнут,как шумит и бурлит, набегая, река,Как волна, нарастая, врывается в окна.

Схватит за волосы оторопелогои понесет неудержимо и быстропо крутой и скалистой тропемежду творчеством и самоубийством.

К утру я совсем измученный,все таким мрачным кажется,и взгляд жены, даже самый лучший,ложится на сердце тяжестью.

Обжигает ноги бетон разогретый.В этом стихе есть что-то злое.Живу себе, зовусь поэтом.Кому до этого дело какое?

II

Когда в окно вползает тишь,и пульс стучит, и ты дрожишь,и вдруг несозданные строфыударят в мозг, как катастрофа,и видишь кровь, в тумане мир,и сыплются удары слепо,и ты кричишь: «Приди, возьми!»,и ты замрешь, – знай: это эпос.

Когда ж рассвет, как сон ребенка,благоуханный, ясный, звонкий,во мгле и радости, как птица,с тобою в небо устремится,и робкий стих, едва намеченный,как лилия, как резеда, как ирис,вдруг расцветет – дышать уж нечем,и ты замрешь, – знай: это лирика.

III

С утра сквозь сон стихи родятся,кружить с аэропланом хочется,открыть окно и рассмеяться,и прыгнуть в небо, в радость, в творчество.

Свод голубой и еле видимый,цветочки-тучки в ясном небе.Дочурка милая, ах, если б выдуматьеще звончее песню мне бы!

Цветочки в небе, незабудки.Не будет снега, дождь не капнет,и туч не станет через сутки...«Шла по доске высокой цапля...»Еще ль рассказывать, малютка?

Борис Пастернак

Мчатся тучи под ветромв черном ливневом шуме,ртуть растет в термоме́тре,нарастает безумье.

Месяц синий и мёртвый,как стеклянный осколок,кровь стучит по аорте, —в сердце – словно бы сполох, —

и растет без пределастрок и образов груз, —по разбитому телумчит взбесившийся пульс.

В этой ливневой жутиплоти женщин, кометы...Окна настежь – и ртутьюРазнесён термоме́тр!

Из надрезанной жилыльется стих невесомый.Полшестого пробило.Хватит. Надобно брому...

Кто по комнате рыщет?Кто стоит у окна?Листья пахнут кладбищем.Осень. Вечность – темна.

Трудно тьму эту вынести.В мир сырой и безгласныйты стихи свои выплесни,как из рюмки – лекарство.

Каламбуры

Лопнуло сердце знояза Волей и за Охотой;забрызганы рыжей кровьюЖелезная, Медная, Злотая.

Ослеплён восторгом кипучим,как краснеют кровью – изведал я —дома, и дымы, и тучи —золотые, железные, медные;

чёрным дымом – улиц вечернихкаменное кровотеченье,а тучи – багровые стервы —ужасали мертвенной тенью!

«Нет ни охоты, ни воли, —думал я, – сердце разбилось...»Но брёл и брёл поневолерыжим вечером, по Красивой...

Промельк тени

Скользнула птица черной теньюв квадрате солнечном окна.И что же? Вновь простор весеннийи небо, где не видишь дна?

А всходы? Зелень? По равнинампотоп травы, листвы разлив.Родная, далеко идти намв напев берёз и шепот ив.

А путь всё длится, жизнь всё длится.Полжизни пронеслось, как день?..Как миг... Промчалась с граем птица,и по окну скользнула тень.

Звёзды

Под этими звездами трудно нестьмолчанье, молчанье, молчанье...Но на помощь прорвутся песньи – немужское рыданье.

Как безбрежен свет,небо – звезд водоём.Муза, нам про́било тридцать лет.Скажи, куда мы плывем?

Стихии