Два голоса, или поминовение - Владислав Броневский

Польский солдат

Голову свесив, вздыхая от боли,плетется солдат из немецкой неволи.

Дороги забиты войсками чужими,и польская осень сияет над ними.

В тени под березой он сел у дороги,глядит на свои онемевшие ноги.

Разбит его полк, немцам отдали Раву,но он-то ведь дрался – и дрался на славу,

с простою винтовкой на танки полез он,что ж, танки прошли – ведь они из железа.

Последнюю пулю пустил под Варшавой,побрел по руинам тропою кровавой.

Сожжен его дом, превращен в пепелище.Как он отомстит, безоружный и нищий?

Береза, береза, веселой была ты,что ж грустные песни поешь ты солдату

об армии польской, врагами разбитой,о нашей судьбе, о Речи Посполитой...

Сидит он, усталую голову свесив,плакучей березы заслушавшись песен.

Орла нет на шапке. И он безоружный.В любимой отчизне бездомный, ненужный.

Письмо из тюрьмы

Дочурка, в камере тюремнойписьмо тебе пишу.Стал вечер ночью постепенно,вокзала слышен шум,

решёткой порванное, небосереет там, вдали,хватают птахи крошки хлеба,чтоб в мир вспорхнуть с земли.

Не важно, доченька, что столькоменя ударов ждет:я тот, кто ледяную стойкостьв лицо судьбе швырнет.

Ты знаешь: время убегает,как кровь из вскрытых жил...Будь счастлива, цвети, родная,на всё мне хватит сил,

я нынче странникам ровесник,бреду изгоям вслед —я донести обязан песнюна дальний берег лет.

Разговор с Историей

Наставница жизни, История! Вонкакого даешь ты жару!Из-за решетки глядит Орион,как на нарах сидим мы на пару.

Ты травишь древние анекдотыи смеешься им, сверху свесясь.Так в камере с видом на ведро тывеками сидишь, а я – месяц.

О Бессмертная, скажи, откудав тебе страсть выкидывать фортели?Ну сама посуди: разве мудро —столько крови миру попортить?

Почитай что на целом светене война – так чрезвычайка!Сокамерница, ответь мне:на чёрта нам эта пайка?

Революционный поэт —чтоб сгнил в застенках советских?История, ну уж нет —не шути так по-детски!

Стыдись: ты дама седин благородных!Выпусти из Замарстынова...(Хоть сразу же за воротамисрок схлопочем мы сызнова.)

Каштан

Каштан был весь в снегу, но почки набухали.В рассветных сумерках стоял каштан в печали.Неясный силуэт его встречали мына львовской улице, у стен глухих тюрьмы,и вешние ручьи по мостовой бежали.

Мечтал я: лишь вернусь – и оживет природа,и пышною листвой оденется каштан,и почки, соками наполненные, вдругпрорвутся, белизной обрызгав всё вокруг.Ведь ширится весна беспечно, как свобода.

О тот, кто над собой слыхал раскаты грома,тот, кто лишен тепла и ласкового дома,кто от людей закрыл истерзанную душу,молчит без слов, хоть слезы его душат:кому сказать? и как сказать – другому?

Каштан, лишь ты делил беду мою со мною.Пространство меж тобой и мрачною тюрьмоюстояло предо мной в невыносимый миг,держа на привязи отчаянье и крик,и было для меня надеждой и мечтою.

Как медленно, в тоске тянулись те мгновеньябез весточки, надежд, без слова одобренья,покуда не проникли в сон глубокийтеплом пропитанные мартовские соки —и вот решётка в солнечном свеченье!

Об узнике одном храню воспоминанье.Он с пола вскакивал в час предрассветный, ранний.Весна тревожила его тяжелый сон,со звездами в ночи вступал в беседу онмолчанием – своей сердечной речью тайной.

Весна в тюремную врывалась тесноту,тоскливые глаза ловили на летунеуловимую живительную силу,что корень, ветви, ствол и почки напоила.Свершилось наконец – и вот каштан в цвету!

В бессонную тюрьму ворвалось трепетаньеживых цветов. Тогда с прерывистым дыханьембезумец бросился к решетке впопыхах,ее ломал и тряс он с пеной на губахи выкрикнул слова тяжелые, как камень.

«Прислушайтесь, прошу: снаряды надо Львовом,пехотные полки идут в строю суровом,и пушки громкие там выстроились в ряд,там танки грозные по мостовой гремят,я слышу, как стучат уланские подковы...

Над нами кружится эскадра непрестанно.Я должен быть в бою. Терзает сердце рана.И белые цветы... Весна вокруг, во мне...Взгляните вверх, каштан расцвел у нас в тюрьме».И рухнул на пол вдруг курсант наш бездыханный.

Столь сладостного я не помню аромата,как той весной в тюрьме... И юного солдатая вижу пред собой, слагая эти строкив глубокой тишине, и слышу окрик четкий:«Эй, заключенный! Отойдите от решетки!»

Замарстынов, апрель 1940 – Иерусалим, апрель 1943

Дорога

Ксаверию Прушинскому

Дорога вела издалёка, дорога вела через Нарвикв Варшаву, во Львов и Вильно, на Вислу, за Буг,за Нарев.Понятно: еще не погибла, покуда не полегли мы!Подхорунжий, наш взводный, поглядывай на«максимы»,

верно держи направленье, веди нас дорогойпрямою...Я в камере слышал те залпы норвежские над Москвою,с винтовкой рвался в атаку бежать, как в строю боец,я —но стволы были немы, и только стучало сердце.

Дорога вела через фьорды, тянула от снежных глыбследчерез Венгрию, Буковину, Шотландию, Вогезы,Египет,

сквозь тундру, тайгу и степи киргизские – из России.Эти дороги дальние в сраженьях солдат взрастили!Подхорунжий, наш взводный, смерти нет —лишь приказ непреложный,что ни могила – окоп, что ни труп – указательдорожный.

Верный прокладывай курс через фьорды и белыеснеги:в Польшу ведет дорога из всех на свете Норвегий!

Над дорогою той лети, мой стих жестокий и гневный,в край, что враг растоптал, в Варшаву, Кракови Гнезно,чтоб от немецкой крови стала Вислы струякиноварной,чтоб в победах терялась дорога через Москвуи Нарвик!

Метель

И Вислой и Татрами дышит пурга,и сыплются без остаткаоренбургские снегана польские наши палатки.

Пути не сыщет из нас ни один,сколько бы ни глядели,и призраки варшавских руиндвижутся вдоль метели.

Сияет в пурге Сигизмундов меч.Досягает до неба над Польшей.В снежных заносах Посполитая Речь,и дорога до ней, и войско.

Снег засыпает руинами степь,пепелище в полон берёт,но гнёт ослаб, огонь окреп,и он очищает народ.

Как тяжко брести сквозь кровавый свети кладбищенскую беду...Ветер в глаза. Оренбургский ветр.Я шел. Я пойду. Иду.

Не важно

И никак меня не касаетсячем Америка занимается,что там в Англии с демократией,и что Рузвельт ест – мне плевать, ей-ей...

Я хотел бы на Жолибожеуслыхать, как шумят тополя,как поет несжатая рожь икак кузнечик звенит в полях,

увидать, как над пеплом пожаровбело-красный стяг водружают,а потом – пусть меня на нары,а потом пусть уничтожают.

Как потом обустроить державупусть Сикорский с Коґтом обсудят.Я хочу вернуться в Варшаву.Все равно. Пусть будет что будет.

Что мне тревоги

Была бы в руках винтовка,что осечки в бою не даст, —и что мне песок ливийский, что мне сибирский наст,

что мне лагеря и тюрьмы, голод, цинга, скитанья —как хлеб и патроны, радость кладу я в солдатскийранец!

Мне ни к чему награды, ни к чему мне венки и слава,мне бы крепкие сапоги, чтоб в них дойти до Варшавы.

Хочу, чтобы грохотал по священной варшавскойбрусчаткекаблук, что выщерблен в Нарвике, в Тобруке в песоквпечатан.

Много дорог позади, чужбина осталась в прошлом,любая земля была польской под солдатской подошвой!

Что богатство – ведь мне ничего, кроме песен, не надо,мой дом в сентябре разрушили семь немецких снарядов.

Яблони да цветы – возле дома был сад...Я вытащу из земли все семь немецких гранат!

И поцелую землю – ту, что любил я с детства,а если рухну, то в Польше – на наш песок мазовецкий.

Что мне тревоги, приятель! Нынче до края землинаши летят эскадрильи, наши плывут корабли.

Мы всему миру покажем, что достойны своей страны —была бы в руках винтовка. А ещё – сапоги нужны.

Мавзолей Тамерлана

Вроде бы люди добры и спокойны,вроде бы им ненавистны разомбеснования, казни и войны.В людях – вроде бы – творческий разум...

Тихо стою средь резьбы и глазури.Как я попал через дальние страны,тюрьмы, скитанья да всякие бурив этот последний дворец Тамерлана?

...Мчались по Персии конные орды,мечеть за мечетью, за домом дом —рушили, рушили, рушили к черту —так же, как нынче: огнем и мечом!

Силы монгольской всё больше и больше —рвы или стены – всё нипочем!Русь и Багдад, Украину и Польшу —так же, как нынче: огнем и мечом!

Смерть оборвет победные громы.В память об огненной круговерти —возведут мертвецу хоромы.Жалобы жизни – спишутся смертью.

Гибнут народы, гибнут поверья,гибнут империи и твердыни,гибнут завоеватели-зверивместе с воинствами своими.

Как всё закручено в человеке!Немощна память, немощно слово!В землю уходят кровавые реки,кости становятся зеленью новой.

Хочется верить: добры и спокойны, —люди придут на пахоту жизни,чтобы отбросить казни и войны.Чтобы поверить себе... И Отчизне.

Персия