Два голоса, или поминовение - Владислав Броневский

Средиземное море

Шумит Средиземное мореу Левантийской земли,плывут и плывут на просторевоенные корабли.

Солдаты плывут, солдаты,нацелившись на людей,плывут от зари до закатастальные тела кораблей.

Синь моря и неба лучитсято в золоте, то в серебре...Ужель наше счастье таитсяна Кармельгоре?

Над раковиной покоянеба свод голубой,плывут корабли чередою,спешат в Европу на бой.

Вовеки не будут забытывсе горести нашей земли,тяжелые волны сердитона север несут корабли.

Плывут корабли на просторе,они нашу радость везут...Скажи, Средиземное море,где бе́рега тихий приют?

Мазурка Шопена

В иерусалимском переулкегрусти чуть заметные следы...Незаметно день смолкает гулкий,вечер опустился на сады,

и сменяются легенды снами,полными библейской тишины,и лаванды дышат перед нами,вдосталь ароматами полны.

Будто ниткой серебристой поднятмесяц к полуночным небесам,Орион с Медведицей сегоднядальний север указуют нам.

И на север улетают мысли,суетливой мечутся толпой,устремляются к родимой Вислеи к моей Варшаве дорогой.

Мы сидим с тобою, друг любимый,тишиной захваченные в плен...И внезапно в тишь Иерусалимаворвался с мазуркою Шопен.

Хорошо играет незнакомый,сердцу очень близкий пианист,и звучит напев родного дома,серебрист и, словно детство, чист.

Он мазурский, он куявский, что ли,из родимых прилетел сторон,нам о нашей неизбывной болии о радости напомнил он.

Он поет о молодой невесте,он поет о конюхе больном,о глухом отчаянье предместийи о сердце страждущем моем.

Бабушка не раз мазурку этув темной комнате играла мне,где казненных братьев два портретас давних лет висели на стене.

Спят два брата, в кунтуши одеты,похоронены в саду родном...Неожиданно в скитаньях где-тобабушка заснула вечным сном...

Тяжко-тяжело басы нависли,неуемна трель высоких нот,скоро сердце по родимой Вислевдоль лесов сосновых поплывет.

Сердце, ты скитаешься по свету,ты – бродяга па пути большом,ты взволновано мазуркой этой,как скрипичным заперто ключом.

Ночь полна блаженного досуга,пианист играет в поздний час...Но не слишком ли, моя подруга,эти клавиши терзают нас?

К поэзии

Весь я зеркалу уподобляюсь,злые судьбы глядят в меня,где б я ни был, я опаляюсьжаром жертвенного огня.

Ты, поэзия, не ослепла,и, на крыльях своих паря,птицей фениксом встань из пепла,гневной песнею бунтаря.

Пригвожденный к аду и раю,слышу – голос твой не затих,никого я не проклинаю,а бросаю вперед свой стих.

Пусть судьба моя – вечная лгунья,я тебя лишь одну зову,и во мраке и в полнолуньев океане людей плыву.

Был солдатом своей отчизны,жил, Икара завет храня...О, поэзия! В гущу жизнисамолетом ты сбрось меня!

Боевое мое заданье —чтобы стих мой не отступал,умирающим – обещанье,для живых – боевой сигнал!

Два голоса

Антонию Слонимскому

Когда тебе приставят к горлу ножи заглянуть велят во чрево ямы,что нужно гордому, чего ещё ты ждёшь?– Отваги. Я упрямый.

А если ты падёшь без страха и сомненьяи твоё сердце вырвет враг самовлюблённый,что нужно воину, чтоб умереть без стона?– Презренье.

Распались кости, политые кровью,но дело живо в миллионах душ безвестных.Чем хочешь ты в их памяти воскреснуть?– Любовью.

Польским евреям

Памяти Шмуля Зигельбойма

Из городов и местечек не слышно криков страданий,повстанцы варшавского гетто смертью героев пали...Слова свои в кровь погружаю, а сердце – в безднурыданийдля вас, о евреи Польши, я, польский поэт-скиталец.

Не люди, а дикие звери, бандиты в солдатских погонахвторглись, чтоб приняли муки вы, ваши дети и жены:чтобы душить вас газом, известью жечь в вагонахи надругаться над прахом расстрелянныхи сожженных.

Но вы замахнулись камнем, чтоб кинуть его в злодея,который целился в дом ваш, чтобы на воздухвзлетел он...И вы умереть сумели, о сыновья Маккавеев,сражаясь без тени надежды за общее наше дело.

Надо в памяти польской высечь, как на граните:общий дом наш разрушен, кровоточат наши раны,роднит нас стена расстрелов, Дахау, Освенцимроднит нас,каждый прут на решетке, каждый труп безымянный.

Общим нам будет небо над разбомбленной Варшавой,после того как победу в битве кровавой добудем:каждый получит свободу, хлеба кусок и право,будет единая раса, высшая: честные люди.

Сын Польши

Сын Польши скованной и сын свободной песни,О чем я буду петь, когда сожжен мой дом!Как черный танк, прошел сентябрь, кровавый вестник.Оружья нет в руке и нет в краю родном!..

Но мы освободим край вольного народа!Пылай, о сердце! Стих, ты возродись в огне,Чтоб в Польше расцвела желанная свобода,Чтоб «Варшавянка» вновь звучала по стране.

Варшава, встань! Хвала твоим святым руинам!Родные камни я хотел бы целовать.О Белоруссия! Дай руку! Украина!Твой серп и молот дай, моя отчизна-мать!

Свободу мы вернем, и ты, мой край, воскреснешь,И равенство взойдет сияющей звездой.Сын Польши скованной и сын свободной песни...Оружья нет в руке. С пером иду я в бой!

Древо отчаяния

I

Печально сквозь кровавый мир брести по кладбищу идей.

Древо отчаяния

И вот – зима Иерусалима:и дождь идет, и злится ветер,и редко солнца луч засветитиз туч, безжалостно гонимых,и город стародавний дивныйпредстанет в белизне строений;купаясь в зелени лучистой,купаясь в мудрости пречистой,святыни вознесут моленьяза благодатность этих ливней.Кедрона мертвая долина,оливковой горы вершина,святые, древние могилы,немым объятые молчаньем, —какою пригвожден к вам силой,каким прикован ожиданьем?Настанет час, мой прах бессильныйпоглотит вечное забвенье.Но вижу – эвкалипт могильныйздесь учит не сдаваться тленью.

Его разят и дождь, и ветер,он весь дрожит в предсмертной муке,но простирает в даль столетийзеленые худые руки.Шумя ветвями, он рыдаети издает глухие стоны,убор зеленый раздираети пеплом посыпает крону,и все ж пощады он не просит —он ветви расправляет сноваи святотатственно поноситего презревшего Иегову...

О дерево, познавшее страданье,мятежное в отчаянье глубоком!С тобою у меня одно дыханье —я в этом мире самый одинокий:как ты, я часто под грозой стою,и вихрь меня к земле нещадно клонит,порою сердце от ударов стонет,но выпрямляюсь снова – и пою.Не знаю, где конец наступит мой,у ног твоих я буду гнить, быть может,но ты мне пой, про боль и бунт мне пой,о эвкалипт, с родной березой схожий!

В горах Ливана

Люди! Люди! Душа больна,сердце вылечиться не может,пусть ливанская тишинамне поможет.

Море. Гор голубая рать.Кедры встали семьей огромной...Мне бы с сердца шкуру содрать,что давно уже так бездомно.

Тишина мне нужна, тишина,вся увенчанная небесами,чтобы стала она полна дальнейродины голосами.

Пусть она потрясет меня,глубо́ка, нема, бездонна,чтоб услышал, как пала, звеня,наземь Зигмунтова колонна.

Рисунок

Край родной! что на свете мне ближе?Не уснуть, снова детство я вижу,лист беру, и в штрихах неумелыхдом растёт, палисадник и сени,утро майское в дымке сирени,травы мокрые в ландышах белых —я дарил их в день ангела маме —вот скамейка за чащей зелёной,тот же дуб – не старел он с годами —осеняет простёртою кроной.Что я слышу? Над ширью окрестнойснова благовест льётся воскресный?Солнце тонет в пылающей Висле...Ну о чём мои детские мысли?О нарциссах? Об иволге в чаще?..Семь пробило, и солнце садится,с груши сыплется цвет шелестящий,старый домик растёт на странице...

Что ж так больно душе, так щемяще?

Ради чего живем

Что толку от жизни бреннойбез Моцарта и Шопена?Была бы она без Мицкевича тожегроша ломаного не дороже.

Не ратую за «сонеты»или, скажем, «баллады»,сердцу поэтаприслушаться надо...

К чему?.. Ну конечно, к Висле,где над водой нависливесенних березок ветки,их листья так робки и редки,но опадать им вскоревместе с листвой осокорей.На зелень взгляну, сострадая, —такая она молодая! —и слёзы блеснут во взоре.

Ну а сосны, к примеру!Друзья! Ну а клёны! Клёны!Я счастлив без меры,ведь клён – зеленый.

Жизнь ни черта не стоит,когда ее дух не стоек.Мы родине необходимы,вернуться, друзья, должны мы,чтоб над Вислою сосны шумели и ели,чтобы лучи горелина стали орудий, на нивах,в пролитой крови, в глазах счастливых,в мазовецких открытых просторах —и чтоб мир был нам дорог.

На Среднем Востоке