Два голоса, или поминовение - Владислав Броневский

На смерть Анджея Струга

Мы – подпольных людей потомки —рождены в сырых катакомбах,вырастали в глухих потёмках,наши годы – история бомбы.

Век рукою пятого годанам её за пазухи втиснул.Наши школы – ночь, непогода,мрак и виселицы над Вислой.

С этой бомбой нас жизнь таскалапо фронтам, потрепав порядком...Но поэзия нам помогалапобеждать и в споре, и в схватке.

Анджей, ты нас учил: негожес пораженьем смиряться в печали.И мороз подирал по кожеот того, как слова звучали!

Ты учил нас, как братом братапризнавать по делам – не по крови,ты воспитывал демократав каждом мальчике польской нови —

чтоб народу служил непреклоннов отчизне станка и плуга…Так опустим стяги с поклономПеред гробом Анджея Струга.

Честь и граната

Лезут фашисты. Прут марокканцы.Грозно кулак вздымается сжатый:небо Мадрида в кровавом багрянце.Честь и граната! Честь и граната!

Честь и граната – доблесть, и сила,и обновляющая отчизна...Сжатый кулак, чтоб верней сокрушил ончерные батальоны фашизма.

Рвутся снаряды в небе Мадрида,пахнут знамена кровью и гарью.Честь и граната! Слава убитым!Ружья солдатам! Arriba parias![4]

Вышли литейщики и рудокопы,вышли кастильские хлебопашцыв битву за фабрики и за копи,в битву за землю, в битву за пашни.

Вышли на битву люди свободы,вышли во славу земли испанской,чтобы не быть ей, как в прежние годы,вновь королевской, княжеской, панской.

Бьются мадридцы в кровавой пене,и гвадаррамцы, и самосьерцы...Пролетарии не падут на колени,стоя глядят они в очи смерти.

Республиканцы, разите вернее.Братья испанцы, слушайте брата:я вам бросаю за Пиренеисердце поэта – честь и граната!

No pasaran![5]

Республиканцы насмерть стояли,кровь их на землю сочилась из ран,на обожженных стенах развалинкровью писали: «No pasaran!»

Выбита надпись огнем и металломсредь баррикад из сердец и камней.В битве свобода Мадрида вставала,жизни дороже, смерти сильней.

Враг наступал на свободу два года,веруя в силу огня и меча.Статуей родины встала свобода,выдержав натиск, насилье топча.

Стих мой – он братство и равенство славит,залит он кровью собственных ран.Если умрет он, пускай оставитслово надежды: «No pasaran!»

Родной город

В жизни не прошел и полдороги,но повсюду ждет меня несчастье.Сердце! О минувшем, о далекомрасскажи без слез или расплачься,

воскреси на миг тех лет отраду,я тогда на мир смотрел по-детски....Дом над Вислой, окруженный садом,на холме высоком мазовецком...

Если б знали вы, как там поетсястарой звонкой меди на закатах,когда лижет языками солнцегребни волн, от солнца рыжеватых!

А когда на берегу стемнеет,бор сосновый погрузится в думу, —звуки ночи над равниной реют,вороны слетаются за Тумом.

Отзвонить отходную бы надо,сердце, старине той, в землю вросшей.Я отсюда уходил в солдаты,и в тот город не вернусь я больше,

но, идя по жизни, часто, частовспоминаю край, который дал мнете слова, какими пел о счастье,и любил, и побеждал страданье.

Люди лет далеких! За любоеслово вам великое спасибо,пусть вам Вислою шумит, сосноюветер, что следы мои засыпал.

Маннлихер

Жизнь меня не гладила по шерстке,не подносила манну на блюде —ну и ладно, ну и черт с ней:только так и выходят в люди.

Был щенком совсем еще глупым,когда взял я винтовку в руки,зубы стиснув и лоб насупив,шел сквозь грозы, сквозь смерть и муки.

Так солдатом стал закаленными узнал я, почем фунт лиха.Был щенком слепым, несмышленым,в мир глядел за меня маннлихер.

Наглотались мы вдоволь дымана зеленых полях у Стохода...Там оставил друзей любимых:не вернулись друзья из похода.

Что ж отвечу я им на тризне,когда юность во сне предстанет?..Не был, не был я баловнем жизни,не добрел до цели желанной,

но солдатом шагаю снова,и высокая видится цель мне.Как маннлихер, бьет гневное слово,как винтовка – мой стих огнестрельный.

Мои похороны

Моя земля мне всех иных дороже,мне никуда отсюда не уйти,здесь всё кругом на молодость похоже,на юность, отшумевшую в пути.

В окне я вижу тополя и поле,отсюда Польша сердцу так близка,что с ней я радуюсь и плачу поневоле,муштруя к битве слов моих войска.

Слова мои поймет земля родная,хотя б из них хлестала кровь ручьем,ведь знаю: и стена тюрьмы сыраястихами обрастает, как плющом!

Здесь шепчется со мной листок зеленый,ветра Мазовии качают тополя;и здесь, пожалуй, в отчий край влюбленный,навеки я усну – не правда ли, земля?

Тогда меня укутай потеплееи обойми, чтоб слаще я уснул.И пусть шеренгой в траурной аллееродные вербы станут в караул,

пускай они шумят мне на рассветепро светлый мой, про песенный удел,о том, как я любил на этом свете,о том, чего воспеть я не успел.

Магнитогорск, или Разговор с Яном

Сидим с Яном под арестом в охранкев тринадцатой камере, в центре города.Три дня назад взяли нас спозаранку,посадили и держат здесь под запором.

Спать на полу не так уж уютно,дали суп – и собаке в горло не лезет.Ян в броню диалектики закутан,а я – в легкое облачко поэзии.

Неистовый храп, смрад, насекомые...Что же, жизнь не увеселительная прогулка.На стене написано рукой незнакомою:«Да здравствует забастовка булочников!»

Мне что? Меня не сломать им! Дудки!Пусть держат хоть до будущих святок.А вот Ян – у него катар желудка,и скоро пойдет ему седьмой десяток.

Конечно, у него железная воля,порою кажется, что он сам из железа,но, когда в желудке начинаются боли,никакая диалектика в голову не лезет!

Сижу и считаю часы. Яну что до кровати —задремал на полу, прислонившись к стенке,на лысине его, как на циферблате,четверть пятого показывают стрелки.

Застонал, проснулся: спать жестко,расправил сутуловатые плечи.«Знаешь, – говорит, – в Магнитогорскесегодня задуют две первые печи...»

Рассвет был серый, и полз он лениво,в смертном испуге над городом замер он,и я подумал: «Как жизнь красивадаже в этой паршивой тринадцатой камере».

И еще думал о Яне, о многом, о разном,мысли связать далось нелегко мне.И пылали над нами в застенке грязномогромные магнитогорские домны.

Гаврань и Мурань

Камышовым долинам приснилисьчерные озера лесные.А в горах прояснилась погода,а в долине белые водыпо мелколесью теснились.

О, как звало и пело,и ветром зеленым повеяло,прилетело облачко белое,солнце луч сквозь него продело,озарило и сразу развеяло.

Зеленело, цвело, – закипая,клокотала глубь голубая,весною пушистой, сквозною,невероятной весною,какой не бывает.

Через долину в далилесные радости звали,и забыли о небе хмуромприятели Гаврань и Мурань —оба к солнцу вершины вздымали.

Закат

По снегу, что выпал впервые,белый день босиком пляшет;кудри рассыпал ржаные,шляпой соломенной машет.

Пламя пробрало соломурозово, зеленовато, лилово...Счастья – дню золотому!Славься, огнеголовый!

Под небом, ясным подетски,за горою скрылась усталогромада света и блескаи на землю тенью упала.

Берёза

Береза, шумная, юная, на берегу стояла,береза взглянула в воду, испуганно затрепетала,бежать бы скорей, бежать бы, косы свои развевая.И не смогла. И заплакала. А почему – не зная.

Я подошел к березе, чистой такой и белой,нож вонзил беспощадно в ее молодое тело,жадно напился соком – кровью ее живою,упал и заснул... Береза шумела над головою.

Мне снились мои потери, мне снились мои печали,и ветви твои, береза, сочувственно трепетали.С ножом в руке я проснулся – короток сон злодея...Голубее могло быть небо, но быть не могло грустнее.

Скерцо

Сегодня снова то и делольет дождь. Угас последний луч.Ноябрь, как трагик ошалелый,хрипит в амфитеатре туч.

Скандируя свою кончину,он под покровом мокрой тьмыгекзаметром прорвал плотину,залил дома, залил умы!

Сквозь эти дни пройти попробуй —на всем отчаянья печать...И сам не знаю, отчего бымне было в эту ночь не спать.

Впрямь это было безрассудство —с ней под дождем бродить всю ночь.В итоге воспаленье чувстваи грусть, какой не превозмочь.

Душа напрасно ожидала,к чему старание мое?Стать мудрым сердце опоздало,и – бух! – тогда в небытие.

Ноябрь, как трагик ошалелый,в амфитеатре туч почил...«Скажи мне, сердце, ты болело?»«Я, как всегда... Ты что – забыл?»

По правде говоря