Два голоса, или поминовение - Владислав Броневский

Демонстрация

Кипящий жар пожирали тротуаров иссохшие глотки,раскалённого солнца кусками падал на крышу гром.Толпа вырастала в небо. Напирала, выставив локти.Убегали, звонили трамваи. Шаг печатал за домом дом.

Как глаза, небеса расцветали. Глаза василькамисинели.Гудели сердца дрожащие, спазмом клубился крик.Ветром улиц – птицы-знамёна и дымы от фабриклетели.Синих жил в кулаках напряженье. Лбы таранят тупик.

Триумфальные арки вьядуков напрягли тетиву разгона.В черепах купола базилик, многократно огромней,чем Рим.Груди голые – рык батарей, взрывами распалённых.Песни кровью обвиты, как знаменем,вбитым в пламя и дым.

Прожектора жгучий луч, клубки кентавров свирепые,небо корчилось на мостовой, в чёрной лаве городпродрог.Глаза синевы повыцвели, от красноты ослепли.Вздувался вулкан горящих голов, кулаков и ног.

Иокогама

Там, где над Дальним Востоком парус полярный бел,где небо и море едины, как на японском флаге, —сонную Иокогаму кошмарами одолелпризрачный древний Фудзи, скрытый в солёнойвлаге.

Чудится Иокогаме сдавленный гул глухой —словно подземный топот, битва, гремящая близко,словно под великанской беспощадной ногойрушатся небоскрёбы где-то в Сан-Франциско.

Слушает Иокогама монотонный ритми, маяком взирая – глазом блёклым, стеклянным, —видит Японии льдину, льдину Европы зрит —сушу, что в мрачном море застыла, как Геркуланум.

Мы же, во тьме внимая звездным шумам в Ковше,чуя дрожанье суши, слыша ее дыханье,кратеры метрополий топчем с огнем в душеи разжигаем пламя в мировом вулкане.

Последний день

«Скорей!» – дрожащие улицы стонут и ржут,зарёванные,на площади бьют в набат, бурлящие толпы прут.Небо – сырой тротуар, окровавленныйи заплёванный.Дико под ребрами вздулся сердца распухший труп.

Тумбы афиш прорастают женщинами живыми,а поэты их режут острым красным ножом,головы, как конфетти, в корзину летят с гильотины,мозгов растоптанных месиво синеет грязнымпятном.

Город распят на решетках вздыбленных улиц,лица домов, как сеть, занавесила морось мглистая,тянутся кверху фасады домов, дрожа и сутулясь,хотят у каминных труб на шеях повиснуть.

Остро мигая, гасли глаза на пустом перекрестке,«Что же... всё кончено?..» – губы жевали беззвучныйвопрос.Кто-то поспешно тискал в опустевшем цветочномкиоскетрупики тощих, помятых, как проститутки, роз.

Бегство

Деревья – худые – махали руками отчаянно,в сверкающих лужах плясали тени – шальные...Глаза! – а в глазах мягко, страшно и маятно...Злые глаза – огромные, бархатистые и чужие.

Волосы ветра дождливые опутали нас тайком,гонит на чёрных крыльях ночей прожорливыхстадо.Молчи! Убегаем. Успеем. Да, знаю, ещё далеко.Дальше некуда – ладно, доеду, я должен, так надо!

Куда? – не знаю. Куда? – не спрашивай. Далеко!Улицы мчат вслепую – крест-накрест – чёрнымииксами.Пёс-ветер на повороте за горло хватает молчком.Смотри! – на коне пролётки архангел Апокалипсиса...

Слышишь! – город шипит, глазницы его пылают.Мы падаем в пустоту – уже ничего не случится,только сердца́ во мраке – гудящими колоколами,только уколы дождя – дробные капли на лицах...

* * *

Опять мостовые, стены… Их скуке навек я отдан,всё гонит меня отсюда, но тело – будто связали.И ничего не изменят ни Рим, ни Париж, ни Лондон:ведь и они в мою душу твоими глянут глазами.

Не ослеплюсь их блеском, не оглушусь их шумом,и почернеет вода в каналах венецианских.Оттуда к тебе вернусь я последним криком угрюмым,вернусь к тебе мрачной тучей, повисшей в пустыхпространствах.

Но всё же вырвусь, уеду, отправлюсь в дальние дали,так много волюшки вольной на морях и на суше,и городов так много… О, чтоб они все пропали:везде без тебя мне плохо… Да и с тобой – не лучше…

Путник

Лишь на север мне дует ветер,и от волн – седина моя,мне звезда путеводно светит,мне как суша – моя ладья.

Не страшат меня бури ярость,медь луны, чернота, синева.Сердце – горящий парус!Сердце – разбитый штурвал!

Нет, не будешь ты ждать, как Сольвейг...(Ветер к северу мчит, озверев.)Не сумеешь ты спеть, как Сольвейг,изодранный ветром напев.

В глазах от простора – резь.Поднять паруса! Вперёд!Мне родина – мир этот весь.Кровь зорь в моих жилах течёт.

Ветряные мельницы

Ветер опутал их черные руки,рвут они тучи и день изо днякружатся, крутятся в бешеном кругеи заглушают крик воронья.

Шибче, быстрей исполинские взмахи,грудь деревянная дышит с трудом,вербы косматые мечутся в страхе,жмутся лачуги, поросшие мхом.

Кружатся, крутятся, вертятся крылья,говор их кажется мне ворожбой,тьме и ветрам они путь проторили,тащат за космы туман полевой.

Тучи-мешки высыпают на жерноврыжих закатов серу и медь,сумрак мукою густою и чернойпадает в звездное небо, как в сеть.

Солнце потоки кровавые лижет,в пене закатной скрывается день,крылья чернеют крестами, и вижу —кем-то распята на них моя тень.

Душат ее до утра и тиранятчерные руки, остры, словно крик...В красное небо, подобное ране,прыгнула тень и растаяла вмиг.

Перун

В небе – хриплые трубы,ветры – равнину косят,рвутся под ветром грубымчерные стяги сосен,

пляшут отблески лунные,топот в заоблачных кручах, —не колесница ль Перунаносится ночью по тучам?..

Заоблачная погонянапролом всё мчится и мчится,четыре ветра – как кони,и стучит-гремит колесница...

С колесницы быстрой твоей,словно змеи, рвутся огни!Эту ярость живых огнейгробовым плащом осени,гробовым дождем оберни!

Маржана

Птицы в небе кружа́т очумело;что же стало испуга причиной? —лик Маржаны мертвенно-белыйнад белёсой висляной пучиной?

Над водой – седина тумана,и шумят два вихря, буяня:Свист и Посвист уводят Маржану,и – как саван ее одеянье.

А куда уводят – не знаю;вьются волосы, с дымкой схожи…Вихри, с вами я быть желаю —поведу я Маржану тоже!

Свист и Посвист, я с вами – третий!Птицы, утренней песней унылойвстретьте час белизны и смерти,час прощанья с Маржаной милой.

Смерть

День уставился в окна, трупно набрякший, хворый.Медленно ходит время в больнице по коридорам.

Тихо. Серо. И пусто. Можно дойти до точки.Тучки толкутся в небе, как пациенты в садочке.

Скрючившись по-паучьи, пальцы дрожат без толку.В склянке цветы увяли, пахнущие карболкой.

Мысли – сонные мухи – на подоконник вползают,крылышками о стёкла бьются и опадают.

Кто-то стоит за дверью. Кто-то уже в палате.Смерть, монашка и доктор – все у моей кровати.

Тени

Пешеходы ночные: и мрак, и молчанье,и дрожащие тени в фонарном качанье...

Тени тянутся – как им покинуть хозяев? —пролезая в штакетник, на дом наползая.

То ничтожны – их топчут ногами по лицам,то верзилы, которых любой устрашится.

От испуга их шляпы дрожат и береты —так пугаются тени огня сигареты.

У реки – завершенье ночного похода:тени вниз головою срываются в воду.

Исчезают! Уплыли... Повсюду забвенье...Пешеходы бледнеют – как тени, как тени.

Я и месяц-оборотень

Месяц рехнулся! Выгнулся «тройкой»,Тучку взнуздал и в небе чудит.Улица, вздрогнув, движется бойко,Город – стоглазо в небо глядит.

Влево иду и прямо куда-то,Ветреник поздний и весельчак.Месяц, пасущий звездное стадоЖелтой подковой – по мосту – звяк!

Пляшет на крыше мим этот лунный,Талером в ноги спрыгнул, звеня.– Ах ты, забавник, шумный и юный!– Я, ты и ветер – все мы родня!

Концерт

Дирижер, разъяренный, вспотевший,махал еще палочкой грозно и гордо,но уже с рыканием бешенымпо улицам летели аккорды.

Выскочил из зала взволнованный маэстро,сбежал по лестнице с застывающим взороми крикнул городу: «Требую оркестра!Я здесь сегодня буду дирижером».

И вдруг – флейты улиц, черные, грубые,грянули в небо гимном мощным,заиграли кларнеты – фабричные трубы,им вторили фаготы водосточные,

медные трубы крыш и башенвскочили в губы туч беззубых,и в цилиндры домов, крытых жестью и сажей,звезды кулаками били, как в бубен.

А когда свет зажегся в финале,все увидели: быстры и легки,по струнам рельсов – скрипок из стали —трамваев пошли смычки.

Дирижер концерт затянувшийся свойхотел прервать, измученный и усталый,и вдруг протяжной нотой по мостовойзабренчали солнца золотые цимбалы!

Тогда, напрягши последние усилия,он выхватил карандаш и, волненьем объятый,на пяти телеграфных линияхнаписал новую кантату.

Дымы над городом