Откровение в Галисии - Долорес Редондо

ей не составит труда найти себе другого мужчину. — Услышав эти слова, гвардеец одарил писателя мрачным взглядом, но тот продолжал: — И, судя по твоим словам, дело тут не в том, чтобы ты мог поддерживать отношения с дочками. Из чего я делаю вывод, что если б она не хотела быть с тобой, то давно ушла бы.

Лейтенант снова свирепо посмотрел на Ортигосу.

— Ты же понимаешь, что все, что я сказал, — правда. Раз Лаура все еще с тобой, значит, что-то ее удерживает, — настаивал Мануэль.

— Много ты понимаешь… Она не уходит потому, что решила превратить мою жизнь в ад.

— Тогда положи этому конец и уйди сам. Дай вам шанс быть счастливыми, даже если при этом каждый из вас пойдет своей дорогой.

Ногейра, улыбаясь, покачал головой, видимо считая это предложение абсурдным.

— Нет, никогда.

— Но почему? Неужели твой выбор — быть несчастным до конца жизни?

Гвардеец с такой силой швырнул окурок на землю, что тот отскочил, выбросив в воздух сноп искр. Ногейра повернулся к писателю.

— Потому что я этого заслуживаю! — со злостью выкрикнул он. — Заслуживаю, понимаешь? Если Лаура скажет, чтобы я убирался прочь, я так и сделаю. Но до тех пор я останусь в этом доме и буду все сносить.

Мануэль не сдавался:

— Что ты сделал?

Гвардеец схватил его за лацканы куртки, и писатель был уверен, что его сейчас ударят.

— Что ты сделал? — повторил он, глядя в лицо собеседника, находившееся в нескольких сантиметрах от него.

Удара не последовало. Ногейра отпустил куртку, закрыл лицо руками и разрыдался так отчаянно, что тело его тряслось, словно терзаемое болью. Он тер глаза и размазывал слезы по щекам с таким остервенением, словно пытался выразить, до какой степени сам себе противен. Лейтенант что-то сказал, но из-за всхлипываний и прижатых к лицу ладоней Мануэль не разобрал слов.

— Что?

Ногейра повторил:

— Я взял ее силой.

Писатель ошеломленно посмотрел на собеседника.

— Что ты сказал? — испуганно переспросил он. Не может быть, наверняка он просто не расслышал.

Гвардеец перестал плакать, резким движением вытер глаза и повернулся так, чтобы Ортигоса видел его лицо, искаженное стыдом и болью.

— Я ее изнасиловал, — тихо повторил он, слегка качнувшись вперед, словно придавленный осознанием вечной вины. — Я взял силой собственную жену. И заслуживаю того, чтобы оказаться в аду. Что бы она ни сделала, как бы она меня ни наказывала, все равно этого будет мало.

Мануэль сидел словно парализованный. Это ужасное признание, казалось, сковало его по рукам и ногам, затуманило разум, мешая думать, реагировать, что-то говорить. Наконец ему удалось выдавить:

— Господи боже мой…

В мозгу вдруг возник образ матери Ногейры, тридцатилетней женщины, избитой, униженной, умоляющей сына сохранить страшную тайну.

— Как ты мог? После того, через что тебе пришлось пройти в детстве?

Не в силах справиться с собой, лейтенант снова закрыл лицо руками и зарыдал. Писатель совершенно растерялся. Он попытался собраться с мыслями, но ужасное признание стучало молотком в голове и мешало рассуждать здраво. Ортигосе хотелось повторить те слова, которые произнес старый монах над могилой Бердагера: о том, что человек не вправе осуждать других, что это прерогатива Господа. Но не смог. Он ненавидел Ногейру за дикость и жестокость его поступка. И в то же время признание этого измученного чувством вины человека, этого страдающего грешника тронуло Мануэля до глубины души. Он ощущал смесь отвращения и сочувствия, будто и он сам в какой-то мере нес ответственность за все ошибки, унижения и издевательства, совершенные в отношении всех женщин на Земле с начала времен. Писатель прекрасно понимал, что каждый человек отчасти тащит на своих плечах всю боль этого мира.

Ортигоса положил руку на плечо лейтенанта и почувствовал, как содрогается от рыданий его тело. Гвардеец в ответ сделал то же самое, что и Эрминия, когда ее утешала Сарита: накрыл ладонь Мануэля своей, крепко прижав ее к плечу.

Затем он зажег очередную сигарету и молча закурил, с силой выдыхая дым в открытую дверь. После бурного всплеска эмоций Ногейра казался вялым и безжизненным, словно марионетка, которой обрезали нитки. Движения гвардейца стали медленными и точными, будто он экономил силы. Лейтенант смотрел прямо перед собой, через ветровое стекло, на дом. Но, судя по грустному выражению лица, думал не о родном очаге, жене или детях, а о своем мрачном будущем.

— Я был пьян, — внезапно заговорил Ногейра. — Не то чтобы сильно, и, разумеется, это никак меня не оправдывает. Младшей дочке тогда было два года. Когда она родилась, Лаура ушла с работы, чтобы посвящать все время малышке. С Шулией было то же самое, я зарабатывал достаточно, мы могли это себе позволить. Но когда Антии исполнилось полтора года, жена снова вернулась в больницу, и все полетело к чертям. Из-за меня, — поспешил добавить лейтенант. — Я свалил на нее и заботу о детях, и домашние обязанности. Так меня воспитали: мама ни мне, ни братьям даже тарелку помыть не позволяла. Знаю, отмазка неважная, я должен был думать своей головой. Когда родилась Шулия, проблем в интимной жизни у нас не было. Но с двумя детьми стало сложнее. У Антии резались зубы, она не спала по ночам. Лауре приходилось работать, заниматься хозяйством и двумя маленькими дочками, она вымоталась… И перестала уделять мне внимание. В выходные жена хотела побыть дома, занималась уборкой и приготовлением еды, а когда добиралась до постели, ей уже ничего не хотелось. Она постоянно чувствовала себя уставшей, мы никуда не ходили, а если и выбирались, детей приходилось брать с собой.

Ортигоса молча слушал эту исповедь, стараясь сохранять непроницаемое выражение лица, но лейтенант все понял.

— Я знаю, о чем ты думаешь. Что я придурок и шовинист и не заслуживаю такой женщины. И ты прав. Однажды мы с коллегами что-то праздновали… уже не помню что, да и неважно. Я пришел домой под утро, пьяный. Лаура вернулась с вечерней смены в больнице и еще не ложилась — укачивала дочку, которая только-только заснула. Она прошла мимо меня и положила Антию в кроватку. Ничего мне не сказала, но было очевидно, что она злится. Она тогда почти постоянно раздражалась. Не помню, как я добрался до постели, но когда она легла, я оказался сверху… — Гвардеец замолчал.

Мануэль понял, что Ногейра сейчас снова заплачет. Но на этот раз рыдания были тихими. Слезы струились по лицу лейтенанта, от прежней ярости не осталось и следа.

— Я очень скучал по жене и просто хотел ощутить ее тело рядом, клянусь тебе. Я не