Откровение в Галисии - Долорес Редондо

к нему, как он начинал завывать громче. И не дал мне обработать раны. У меня даже не получилось убедить его поменять испачканные штаны и белье. Это удалось сделать его брату на следующее утро. Малыш всю ночь пролежал, свернувшись калачиком на кровати, а Альваро сидел рядом. Мне пришлось просить его проверить, прекратилось ли кровотечение, а также он помог мне уговорить Сантьяго выпить воды, куда я добавил успокоительное. Впрочем, оно не особо помогло. Часа через два в лазарете появился приор. Он принес свидетельство о смерти брата Бердагера, которое я, как врач, тоже должен был подписать. Что я и сделал. Прежде чем уйти, настоятель снова предостерег меня: «Держи рот на замке». Он вернулся в восемь утра, когда Сантьяго только что уснул, спросил, прекратилось ли кровотечение, забрал одежду мальчика, завязал ее в простыню и ушел. Все это время Альваро сидел у кровати брата и молча прожигал приора взглядом.

В полдень настоятель вернулся и велел мне написать в заключении, что у сыновей маркиза «очень заразная форма гриппа». Я возразил, что мальчик рассказывал совершенно другое. Приор повернулся к Альваро, который стоял, словно солдат на страже, и велел мне выйти. Он разговаривал со старшим братом без свидетелей. Когда настоятель ушел, Сантьяго казался намного спокойнее, у него даже проснулся аппетит. Но вот Альваро совершенно не изменился, его глаза по-прежнему пылали гневом. Знаете, что я вам скажу? — Марио посмотрел на собеседников. — В ту ночь старший сын маркиза повзрослел. По его взгляду я понял, что мальчик чувствует то же самое, что и я, и осознал, что для нас обоих эта история плохо кончится. В тот же день за Альваро прислали машину. Он ждал в коридоре с вещами, а старый маркиз пообщался с приором, вышел из его кабинета, сделал знак сыну следовать за ним и направился к выходу. Мальчик с чемоданом в руке пошел за отцом. Именно тогда я в последний раз его видел. Меня поразило, что маркиз даже не заглянул к Сантьяго, а просто забрал Альваро без скандала и лишнего шума. Уж не знаю, что сказал ему настоятель. Больше я мальчиков не видел — ни старшего, ни младшего, потому что, составив медицинское заключение, где не было ни слова про грипп, я тоже покинул стены обители.

Повисло тяжелое молчание. Мануэль взял мобильный и набрал номер.

— Гриньян, скажите мне, с какого времени земли монастыря Сан-Шоан принадлежат семейству де Давила?

Он подождал, пока юрист проверит информацию в компьютере, выслушал ответ, отключился и положил телефон на стол, отодвинув его подальше, словно это было что-то заразное.

— В декабре восемьдесят четвертого старый маркиз и настоятель подписали договор купли-продажи, согласно которому земли, ранее принадлежавшие церкви, перешли во владение семьи Альваро. Сумма сделки была символической и составила одну песету.

— Они отдали аристократу земли в обмен на молчание.

Лукас воспринял эту историю ближе к сердцу, чем все остальные; его трясло. Священник налил еще одну порцию настойки и выпил ее залпом. Писатель озабоченно посмотрел на него. Глаза Лукаса увлажнились, он уставился в пустоту, видя что-то, лишь одному ему ведомое: воспоминания, слова, жесты, которые теперь казались зловещими. Ортигоса хотел утешить священника, но не мог. Рассказ Ортуньо разбередил его душу, словно пройдясь по ней плугом и вытащив на поверхность все, что скрывалось в ее тайниках. Мануэля снова охватили безразличие и апатия, и заглушенная было боль вернулась с новой силой. На него будто нахлынула огромная волна, насильно увлекая за собой, и писатель даже не понял, что плачет, пока слезы не затуманили его глаза. Он зарыдал так горько, что остальные совершенно растерялись и молча взирали на Ортигосу, придавленные мощным первобытным ощущением сопереживания чужому горю.

Сидевший рядом с Мануэлем Ногейра положил руку на плечо писателя — точь-в-точь как сделал тот накануне вечером. Лукас с блестящими от гнева и влаги глазами поднялся из-за стола, подошел к Ортигосе и обнял его. Марио старался сдерживаться. Он сжал кулаки от злости, а губы его превратились в тонкую полоску. Посмотрел на жену и ответил кивком на ее вопрошающий взгляд, затем протянул руку и сдавил ладонь Мануэля, который никак на это не отреагировал. Казалось, жизненные силы его покинули. Слезы безостановочно катились из глаз, потому что измученная душа больше не могла сдерживать чувства. Подсознательно писатель был даже благодарен этой эмоциональной буре, которая погрузила его в ступор и притупила восприятие.

Четверо мужчин плакали. Брат Ортуньо достаточно повидал в жизни, чтобы не обращать внимания на любопытные взгляды оборачивающихся на них клиентов. Суса выпроводила всех посетителей, опустила жалюзи и закрыла дверь. Внутри стало почти темно, горели лишь несколько лампочек над стойкой да падал свет из окна в задней части помещения.

Единственное, что помогает человеку забыть о собственной боли, — это страдания других. Ногейра взрастил внутри пожирающее его чувство вины, потому что превратился в того, кого сам презирал. Лукас даже не осознавал, какие ужасные события произошли в школе, где он учился, и теперь привычные воспоминания и образы приобрели пугающий вид. Ортуньо, ставший непосредственным свидетелем той кошмарной ночи, ожесточился и лишился своей веры. Прошлое, словно пожизненный приговор, не отпускало его.

Мануэль взглянул на тех, кто сидел рядом с ним за столом. Они поддерживали его, не позволяя рухнуть в пропасть, на краю которой стояли сами. Писатель был бесконечно благодарен этим людям, глубоко раненным, взвалившим на себя ответственность за чужие ошибки и несправедливые поступки. Ортигоса не мог сдержать рыданий. Его душа словно вырвалась из темницы, и водоворот эмоций закружил с такой силой, что Мануэлю хотелось перестать бороться и пойти ко дну. Но он был не один, рядом оказались друзья. Писатель обнял Лукаса, накрыл ладонью руку Ногейры и посмотрел прямо в глаза Марио.

Прошло довольно много времени, и на столе снова появились чашки с кофе. Ортуньо уставился на них, застыв в нерешительности. Он сцепил руки, поставив локти на стол, оперся о них подбородком и долго сидел в такой позе, словно молился или проводил какую-то загадочную церемонию. Горячий напиток, который Суса принесла с намерением сгладить воздействие спиртного, так и стоял нетронутым. Марио поджал губы и смотрел вокруг так, словно его взгляд был в силах преодолеть время и пространство и вернуться в ту самую ночь.

— Уже тридцать лет прошло, а те мальчики не выходят у меня из головы. Постепенно младшему брату стало лучше. Старший, наоборот, казался придавленным тяжестью содеянного и в то же время спокойным. Словно случившееся одновременно и угнетало его, и придавало