Откровение в Галисии - Долорес Редондо

понимаю, как это случилось, но уже минуту спустя Лаура плакала и кричала от ужаса, потому что я насиловал ее, крепко прижимая руки к подушке. Она укусила меня. — Гвардеец поднес пальцы к верхней губе. — Теперь до конца жизни мне придется носить усы, чтобы скрыть шрам. Боль отрезвила меня; я словно проснулся, увидев кошмар. Но я причинил своей жене страдания. В изумлении я отстранился от нее, пытаясь осознать, что происходит, и увидел на лице Лауры страх. Ужас. Она боялась меня — того, кто клялся любить и защищать ее. И я еще кое-что заметил, — добавил Ногейра, снова поворачиваясь к писателю. — Безразличие и холодность. И в ту же секунду понял, что потерял ее навсегда.

— Что она тебе сказала?

Лейтенант взглянул Ортигосе в глаза.

— Ничего, Мануэль. Я с трудом дошел до ванной, вызвал рвоту, чтобы избавиться от алкоголя, принял лекарство. В спальню вернуться не осмелился, лег на диване. Я думал, Лаура даже не заговорит со мной после такого. Но ошибся. Правда, в ее голосе теперь столько презрения, что это постоянно напоминает мне о той ужасной ночи.

— Но вы же говорили об этом?

Ногейра покачал головой.

— Хочешь сказать, что за все эти годы вы ни разу не обсуждали случившееся? И с тех пор ты просто спишь в комнате дочери?

Гвардеец ничего не ответил, только поджал губы и шумно дышал носом, пытаясь справиться с эмоциями.

— Получается, ты так и не попросил у нее прощения?

Лицо лейтенанта исказилось, и он закричал:

— Нет! Я не могу этого сделать, не могу! Когда я смотрю на жену, то вижу свою мать в разорванном платье, кое-как подпоясанном ремнем, а по ногам у нее течет кровь! Я помню ее лицо, с которого улыбка исчезла на долгие годы из-за того урода. Я не могу извиниться, потому что такой поступок ничем не искупить! Я не простил того негодяя, и Лаура меня тоже не простит.

Тошнота

Мануэль не мог уснуть. Стыд и подозрения жгли его изнутри, вызывая непрекращающуюся тошноту. Он видел жирные черные полосы из медицинского заключения, розовые щеки брата Бердагера, мать Ногейры в разорванном платье, пытающуюся смыть свой позор в ванной, постельное белье с Минни-Маус в детской. Странное дело, но писатель почему-то сочувствовал лейтенанту, и тело отвечало на это мучительными спазмами. Возможно, он понимал, что все методы, которыми гвардеец пытался себя наказать, — не что иное, как синдром Мюнхгаузена. Ненависть, которую Ногейра испытывал по отношению к семейству де Давила, была лишь отражением его презрительного отношения к себе. И самобичевание стало единственным способом отомстить и тому негодяю, который надругался над матерью лейтенанта.

Ортигоса много размышлял — о себе, о гвардейце, о страданиях, которые приходится выносить человеку, о том, что демон, с которым мы сражаемся, иногда прячется в нашем сердце. Борьба за справедливость изначально обречена на провал, ведь зло живет внутри нас, будет являться в кошмарных снах и прекратит свое существование только вместе с нашим бренным телом.

Мануэль устал противостоять невзгодам реальной жизни и предпочел укрыться в своем дворце.

Другая жизнь

Я играл в футбол на улице, разбил коленку и вернулся домой. Вошел в ванную и увидел маму. Она стояла в измятом и порванном платье, кое-как подхваченном ремнем, и по ее ногам текла кровь, смешиваясь с водой. Я решил, что мать умирает.

Мне тогда было десять. Мама заставила меня поклясться, что я никому ничего не расскажу. Я помог ей добраться до постели, и она не вставала больше недели. Я заботился о ней и о младших братьях, еще слишком маленьких, чтобы понимать, что происходит.

Страшный грех

Марио Ортуньо было лет шестьдесят, может быть немного больше. Он сохранил все тот же суровый взгляд, который Мануэль видел на фотографии. Вот только от копны густых волос не осталось и следа — бывший монах полысел. Марио мрачно смотрел на визитеров из-за стойки бара на улице Реаль де Корме, в котором был хозяином. Дома троица застала лишь супругу Ортуньо Сусу, которая, несмотря на их протесты, проводила их до заведения, находившегося на той же улице. Войдя в бар, сразу же направилась к мужу.

— Марио, эти сеньоры приехали из Чантады, чтобы поговорить с тобой. Иди пообщайся, а я пока тебя заменю, — сказала она, наклоняясь, чтобы пройти в маленькую дверцу под стойкой.

Ортуньо не пошевелился и продолжал молча смотреть на посетителей. Мануэль даже подумал, что бывший монах так и не сдвинется с места.

— Суса, будь добра, приготовь нам кофе. — И Марио, согнувшись, вышел из-за стойки тем же манером, каким его жена попала за нее. Подвел гостей к столику в углу и сказал: — Я так и знал, что визитом настоятеля все не ограничится. Вы священник. — Ортуньо указал на Лукаса. — Я это сразу понял. А вот по поводу вас двоих ничего сказать не могу. — Марио не скрывал своего беспокойства.

Ногейра подождал, пока все усядутся, и заговорил строгим официальным тоном:

— Отец Лукас учился в церковно-приходской школе и помнит вас с детства. А мы с Мануэлем расследуем случай, произошедший на территории монастыря Сан-Шоан в ночь на тринадцатое декабря восемьдесят четвертого года.

Ортуньо, с любопытством разглядывавший Лукаса, удивленно поднял брови и повернулся к писателю.

— Нам известно, что вы исполняли обязанности медбрата в лазарете и на следующий же день покинули монастырь, сославшись на кризис веры.

Ортигоса бросил взгляд в сторону барной стойки, спрашивая себя, могла ли прелестная Суса быть причиной этого кризиса, как предполагал брат Хулиан. Марио, словно прочтя его мысли, поднял голову и тоже посмотрел на жену.

— Я женился на Сусе почти через десять лет после ухода. Она не имеет никакого отношения к моему возвращению к мирской жизни.

— Значит, вчера к вам приезжал приор? — спросил лейтенант.

— Можно сказать, он преследовал две совершенно противоположные цели: с одной стороны, решил освежить мою память, с другой — убеждал меня обо всем забыть, — ответил Ортуньо, своим тоном давая понять, что воспринимает и то и другое весьма болезненно.

Мануэль сидел рядом с хозяином бара и не сводил с него глаз. Он так и не определился, настроен ли тот доброжелательно или враждебно. Ясно было одно: бывший монах весьма не в духе.

— И что же вчера сказал вам настоятель? — все тем же официальным тоном спросил Ногейра.

— В тот день я принял определенное решение, поэтому из монастыря мне пришлось уйти. Думаете, с тех пор что-то изменилось? Ничто не