Пьяная Россия. Том второй - Элеонора Кременская

Я вопросительно уставилась на Аггела. Он пригласил меня знаком руки следовать за собой. Скоро мы вышли из дворца на воздух, где нас поджидал знакомый уже дракон. Сели в седла и дракон широко взмахивая крыльями понес нас вниз. Мы миновали облака, миновали деревню, пронеслись еще вниз и я поняла, что дворец стоит как бы на горе. У подножия горы волновалась целая толпа людей. Много, очень много народа. Они ничего не ждали и никуда не спешили, а просто сидели или гуляли между людьми. Некоторые проводили спокойными взглядами нас и возвратились к своим прежним бестолковым занятиям.

Мы пронеслись куда-то в расщелину и увидели прекрасные сады, прямо на мягкой мураве спали люди. Куда бы я ни посмотрела, везде были спящие и над ними склонялись пышно цветущие деревья. Мы летели и опускались все ниже и ниже. Наконец, перед нами возникли темные ворота, какие-то исполины охраняли вход, но завидев нас, тут же расступились. Я разглядела только гигантские фигуры не менее двух с половиной метров ростом, темные, они были увенчаны белыми рогами. Золотистые волосы топорщились у них над острыми ушами. Присмотревшись, я разглядела большие почти человеческие глаза отливающие золотистым светом, орлиный нос и тонкие губы. Вероятно, это были стражи геенны огненной. Они поклонились нам, вернее Аггелу, он ответил лишь кивком головы и стражи нас беспрепятственно пропустили. Тут же под нами оказалось огненное море. Море шевелилось. Тысячи голов, тысячи рук вздымались над огненными волнами. Люди шевелились и вздыхали о своей участи. А по головам бегали черти, такие какие описаны во многих источниках. Красные, с вилами в руках. Они заботливо топили грешников. Подпрыгивали на их головах и перепрыгивали к следующей голове вынырнувшей из огненной пучины. К нам торопливо подбежал один из них. Услужливо изгибаясь, заглянул в глаза Аггелу и тут же поняв требование Владыки, помчался, как водомерка мчится по поверхности пруда, очень быстро и легко, разыскивать кого-то в этом море скорби. Дракон неторопливо ожидал, остановившись в воздухе и распластав крылья. Спокойно ожидал и Аггел. И только у меня сердце готово было выпрыгнуть из груди, я очень волновалась, было страшно и жалко до слез моего несостоявшегося мужа, глупого пьяницу и хвастуна.

Черт вытащил что-то из огненного плена и притащил за собой. В скрючившейся, ни на что не надеющейся фигуре, я узнала Валерку Терпелова…

Вдруг вся эта картина пошатнулась передо мной, подернулась зыбью, заколебалась, как в пустыне мираж и рассыпалась миллиардами огней… Тут же я проснулась. Удивлению моему не было предела. Я оказалась посреди ангелочков моей бабки на печке, а сама бабка все так же шумно возилась возле печки. По ее возгласам я поняла, что еще учусь в школе, а значит вся история с Аувеем, Вовкой Стрижем, Аггелом и с Валеркой Терпеловым мне приснилась? Так, что ли?.. Недоумению моему не было предела. Однако, жизнь продолжалась и я стала собираться в школу на последние экзамены, выпускные, как-то сложиться еще моя жизнь? Потрясенно, испытывая, одновременно, волнение и страх вышла я на улицу. И мне навстречу вынырнул из-за угла дома Вовка Стриж, живой и любящий. В глазах его искрилась жизнь, он протянул мне букет полевых цветов и мне так захотелось быть любимой, что я шагнула к нему и сама не зная как, легко поцеловала его в губы, ощутила знакомый привкус сгущенного молока и радостное изумление Вовки. Под руку мы пошли в школу на последний экзамен, готовые выйти в жизнь, дорогой моему сердцу образ Аггела мелькнул передо мною. Невольный вздох печали вырвался из моей души… И в тот же день, глубоко под вечер, я побрела в поле, подальше от людей и от Вовки Стрижа… На подъеме к холму теплый ветер, налетев с простора зеленого поля, обнял меня. И я распахнула руки, желая тоже обнять его в ответ. Почувствовала теплые руки у себя на плечах. Миг, и кто-то невидимый, но родной обнял меня, оторвал от земли и понес-понес над землей, под синими, налитыми дождем, весенними облаками, куда-то вдаль, туда, где нет боли и отчаяния, нет страха и печали…

Нищеброды

Теплой майской ночью компания из молодых людей прогуливалась не торопясь, увлекаемая любовными играми, пересмешками и раскатами смеха, в котором слышалось сплошное здоровье и удаль молодецкая. В компании чирикали девушки и их кокетливые нотки веселья гармонично вплетались в пение соловьев разливающихся в буйных зарослях зеленого ивняка.

Внезапно, из кустов вынырнуло нечто. Компания остановилась.

Сверх изодранной в клочья рубахи был накинут пиджак из шерстяной ткани. Воспаленными, широко распахнутыми глазами глядело это нечто на молодежь. Нервная судорога подергивала веки его глаз, рот кривился. Волосы давно не чесаные вероятно кишели паразитами, борода свалялась так, что видно было, более ее не расчесать.

Девушки пронзительно завизжавшие при виде мужика и спрятавшиеся за спины парней причитали то одна, то другая:

– Уберите его!

– Пускай он уйдет!

Парни, чувствуя себя защитниками слабых подруг, готовы были сию секунду вступить в бой с мужиком, но мужик, освещенный полным светом Луны, лишь громко сглотнул и прохрипел:

– Подайте убогому! – и протянул почернелую от грязи лапу.

– Ты не сказал, господа! – высокомерно заявил один юноша.

Мужик послушно поклонился:

– Хорошие господа, подайте!

– Ей богу, – презрительно процедил юноша, обращаясь к товарищам, – будто и не было на дворе советской власти.

– Ты хотя бы читать умеешь?

Мужик смекая, что к чему, тут же потупился:

– Безграмотный я!

– Видите! – возмутился юноша, но подаяние подал.

Несколько мятых десяток обрадовали мужика настолько, что он заплясал.

В ту же ночь, истопив баньку, и как следует напарившись, он переодевшись в чистое, решил-таки расчесать бороду. Аккуратно разложил на столе газетку, взял крупную расческу-щетку и приступил. Через несколько минут газета скрылась под грудой мусора, тут было все, и птичьи перья, и соринки, и соломинки, даже куриная косточка.

Увидев все это «великолепие» сам себе иронически улыбаясь и подмигивая, он обронил:

– И как это я еще воронье гнездо не вычесал, не пойму!

Бороду вместе с шевелюрой мужик начисто сбрил и заваливаясь спать на давно оставленную кровать, пробормотал:

– Воскрес к новой жизни, нищеброд!

Нищеброд спал, когда солнечные лучи, пробившись сквозь пыльное стекло мутного окна осветили стол с неприбранной посудой, с прожженными во многих местах дырками от сигарет, загаженной серой скатертью, усеянной пустыми бутылками. На столе паслась синица, выискивая хлебные крошки:

– Что, Варька, – приветствовал ее проснувшийся нищеброд, – тараканов всех переловила?

Синица ответила ему согласным присвистыванием.

Скрипнула дверь и на порог взошел человек. Нищеброд критически его оглядел. Человек просипел:

– Выпить чего осталось?

– В углу, грамм сто нацедишь! – кивнул нищеброд.

Человек метнулся в угол, послышалось бряканье, бульканье и довольное бормотание.

– Вымыться бы тебе? – спросил нищеброд.

– А то как же! – отозвался человек.

Вскоре, объединенными усилиями, они вымели мусор из избы, прибрались, протопили печку и, закурив, уселись на чистом крыльце:

– Что, Павлуша, живем? – спросил нищеброд у человека.

– Живем! – кивнул Павлуша и обращаясь к нищеброду, горячо заговорил. – Ты вон и прическу поменял, теперя все твои думалки будет видно!

– Поумнею, – согласился нищеброд, – знамо дело, у лысых от мыслей волосы не растут! Коль лысый, стало быть, умный!

Павлуша льстиво рассмеялся:

– Может, ты теперя в депутаты подашься? А меня помощником возьмешь, я тоже облысеть готов!

– Может! – кивнул нищеброд, широко улыбаясь и выставляя на показ один-единственный зуб.

– Главное, разбогатеем, ничего не деламши, – мечтал Павлуша, – а, Давыдыч?

Тут надо сказать, у нашего нищеброда было имя. По паспорту его звали Иннокентием. Но отчего-то возненавидя это имя, он сам себя перекрестил, называясь везде и повсюду именем отца – Давидом. Так и пошло Давид, Давыдыч.

Приятель его Павлуша жил на свете «богатым» наследником дедовского дома. Дом был старинным – большой, когда-то добротный, но теперь почти разрушенный. На огромном, в десять комнат, доме проржавела крыша, бревна в стенах прохудились, стены осели и кое-где выпячивались, угрожая завалами. В самом доме никто не жил, там хозяйничали крысы. Единственный наследник, бледный, худющий от недоедания, вольный человек, Павлуша обосновался в тенистом заросшем яблонями и вишнями саду. Он облюбовал себе под жительство баньку, где маленькая печка не дымила и пожирала не так много дров, как это было бы в доме, там три печки и дымили, и жрали дрова, а тепла не давали нисколько.