Виланд - Оксана Кириллова

в Италию, на Капри, на целых две недели, как тем, которые «решили вопрос» с советскими пленными… Они тогда, конечно, знатно съездили: лимончелло, тарантелла, молоденькие итальянки – чего только не рассказывали. Может, и нам все-таки по правде перепадет, работку-то не легче выполнили, как думаешь? А нет, так во Францию. Говорят, там всего еще в достатке, и жратвы, и сигарет, и алкоголя, и француженки не прочь с нашим братом. Слышал про приказ о создании борделей для наших солдат во Франции? Говорят, отбирают самых сочных. А главное, все здоровы, наши врачи каждую осматривают…»

Через неделю жалоба от охранников Дахау действительно поступила в наше управление. Еще через несколько дней во все лагеря, отправлявшие транспорты в Дахау, поступило строжайшее запрещение помещать в вагоны заключенных, находящихся при смерти, теперь решать с ними вопрос необходимо было на месте.

В разгар этой суматохи среди кучи рабочих корректировок я обнаружил на столе новое письмо от отца. Старик, очевидно, совершенно ополоумел: в свой конверт он вложил письмо какого-то очередного приятеля, служившего в Польше. Я торопливо пробежался глазами по строчкам.

«…Вчера гауптштурмфюрер сказал: "Расстреливать не только за то, что уже совершено, но за наличие одной лишь возможности это совершить! По глазам все видно, а если не видно, то для острастки остальных!" Такие дела, Эмиль, расстреливаем сотни людей в день без суда. Все чаще мне приходит в голову мысль, что фюрер не знает, что здесь происходит на самом деле. Ведь это мирное население: учителя, чиновники, врачи, инженеры, конторские, землевладельцы, даже священники, все, кто попал в специальные списки "политически неблагонадежных". А кто составляет эти списки? Как проверяется информация? Все знают, это идет от Гейдриха, но тут поговаривают, что он самоуправничает, ведь фюрер не может такого приказать! Откровенно говоря, даже армию воротит от наших делишек, военные не горят желанием нам помогать, некоторые из них и вовсе не скрывают своего ужаса. Ты скажешь, они тоже убивают. Верно, Эмиль, у них в руках тоже оружие. Правду сказать, сегодня у всякого оружие. Но мы делаем не то, что наши солдаты. Кажется, мы делаем что-то… я не знаю, какими словами выразить то, что мы делаем. Мы собираем всех евреев и объявляем, что им предстоит переселение. Затем группами отвозим на грузовиках в лес. Там уже подготовлены рвы. И вот ведь какая штука, когда они всё осознаю́т, то не пытаются бежать, укажешь им дулом на край рва, они покорно и выстраиваются, а через несколько минут валятся туда, скошенные пулями. Я думал, перед рвами-то уж точно взбунтуются, ведь когда на верную смерть идешь, терять уже нечего, верно? Нет, всё же валятся. Мы присыпаем хлоркой, да толку? Тут же всё пропитывается кровью. А потом на эту едкую жижу валится второй слой. Понимаешь, что я хочу тебе сказать, Эмиль, нет никакого переселения… Никакого переселения нет. Я размышлял: малодушен ли я? Ведь каждое утро просыпаюсь с мыслями: смогу ли сегодня, не дрогнет ли рука? Трусость это или что, Эмиль? Ведь во имя Германии, во имя нашего дома. Теперь вот пришел приказ перед расстрелом проверять, не спрятал ли кто ценности прямо в себе. Оно, конечно, правда, – они иногда пытаются утаить кто колечко, кто цепочку с кулоном, кто часики золотые, кто монеты… Вот и проверяем, кто палкой, кто дулом, приказ ведь. Когда молодая и красивая еврейка, оно еще ничего, везде тогда проверяем, там и пальцами некоторые ворошат, а когда старик, так до тошноты. Пишу тебе это, и выворачивает. И думаю: так ли уж это надо нашему дому, всё во имя которого, значит? Чтоб мы палками в задницах стариков ворошили… Евреев ныне лупят все, тут нам даже помогают. Знаешь кто? Поляки и помогают, и приказывать не приходится. Поняли, что остался кто-то, кого еще меньше за людей считают, чем их, и начали измываться над теми. Можно, конечно, подумать, что перед нами выслуживаются, от себя беду отводят, но я другое подозреваю. Просто осознали, что ничего им за это не будет, ведь нет больше никаких прав у жидов, никакой закон их не защитит, а потому можно не церемониться… Что я тут понял, Эмиль, дай силу над другими и пообещай, что за это не накажут, так всякий легко извергом станет…»

Я не стал дочитывать чужое письмо, достал другой лист, испещренный уже отцовским почерком. Проскочил его торопливым взглядом, не найдя ничего интересного, смял, выкинул и снова окунулся с головой в рабочие бумаги, которые продолжали валом идти через наше управление.

– Что это с Клаусом? На нем лица нет. – Кто-то толкнул меня в бок.

Я отвлекся от тарелки с остывшим шницелем, покрытым тушеным картофелем, и поднял голову. За соседним столом сидел понурый унтерштурмфюрер Клаус Вольф. Я покачал головой, давая понять, что не в курсе проблем Клауса.

– Вы не слышали про Кёльн? – раздался торопливый шепот слева. – За ночь город превратился в руины. Англичане по нему прошлись. У Клауса там родители и младшие сестры, он до сих пор не сумел с ними связаться. Между нами говоря, я думаю, их уже нет в живых. Говорят, там было больше тысячи бомбардировщиков.

В течение дня все обсуждали обескровленный Кёльн. Клаус Вольф так и не сумел ничего выяснить про свою семью. Каждый счел своим долгом ободрить его дружеским похлопыванием по плечу и словами, смысл которых сводился к тому, что его старики и девочки непременно спаслись, но едва ли хоть один в это верил. Между тем в ставке фюрера происходил какой-то сюрреализм. По словам одного из адъютантов, Геринг не захотел верить гауляйтеру Кёльна относительно количества сброшенных на город бомб, вместо этого обвинил его в гнусной лжи и распространении пораженческих настроений. Все прекрасно знали, что у рейхсмаршала Геринга попросту недоставало смелости сообщить о случившемся Гитлеру, ведь в ответ на массированные бомбардировки англичан не было поднято ни одного нашего истребителя. А потому Геринг продолжал обвинять несчастного гауляйтера во вранье и преувеличении масштабов разрушений, настаивая, чтобы тот изменил свой отчет. Неизвестно, чем бы это закончилось, если бы на следующее утро Гитлеру не доставили английскую прессу с ярким живописанием произошедшего. Фюрер был взбешен.

– А Геринг что?

– Уверял, что это происки вражеской пропаганды. Он уже давно доставляет фюреру вместо реальных докладов его ожидания и надежды. Они все боятся передавать фюреру что-то иное, потому как плохие новости – значит, ты пораженец и пессимист. Полная оторванность от действительности.

– Боюсь, это может нам дорого стоить.

– Во время инспекции один из комендантов жаловался мне – только между нами! – что рейхсфюрер не дает ход многим изменениям к лучшему. Теперь я понимаю, в чем дело.

– Их нужно согласовывать с фюрером, а это значит, сказать ему, что предыдущее работало не лучшим образом. Для Гиммлера это смерти подобно. Он скорее язык себе откусит, чем лично донесет до фюрера неприятные новости.

К счастью, вскоре с Восточного фронта пришли хорошие новости, изменившие тон разговоров за обедом. В конце августа все газеты облетела фотография флага со свастикой, установленного на вершине Эльбруса.

– Окончательный перелом наступил! Наши захватили Майкоп со всеми районами вокруг него. Это почти три миллиона тонн нефти в год!

– Шестая и Четвертая танковые уже двигаются вдоль Волги к Сталинграду, скоро и он будет наш. Потом пойдем на Москву с двух сторон. Судя по всему, русские всё же выдохлись, у них не осталось резервов.

– Я бы так не торопился с выводами, – внезапно подал голос Клаус Вольф, – прошлым летом нам тоже так казалось. Тогда нам обещали, что армия красных больше никогда не возродится. Но чтобы возродиться, нужно сначала сдохнуть, видите ли, а эта зараза все еще живее всех живых. И теперь жарко дышит в нашу сторону. Да и все нефтедобывающие сооружения русские разрушили перед уходом, а в касках много нефти не унести.

Все посмотрели на грустного Клауса. Он же умолк и вновь уткнулся в тарелку.

– Это невозможно, они никогда не ступят на немецкую землю. Фюрер этого не допустит. Вскоре и томми поймут, что, пройдя по нам, большевизм доберется и до них. И уж тогда воцарится полный хаос. Тогда этот мир уже нельзя будет спасти, да и незачем. Томми это поймут, точно вам говорю.

– Не допустит, это безусловно, но я вам по секрету скажу, наше военное производство уже испытывает серьезную нехватку горючего. Наши возможности уже не те, и как это ни смешно, но, кажется, архитектор единственный, кто это понимает. Слышали, на свой страх и риск Шпеер предложил приостановить все парадные стройки, в том числе и улицу фюрера в Берлине? Хотел перекинуть все силы на авиапромышленность.

– Был бы толк. Говорят, Гитлер через Бормана резко заткнул Шпеера. Но насчет архитектора вы правы. Мы смеялись над парадником, но, по-видимому, Шпеер знает то, чего не знал Тодт. Цифры говорят сами за себя. Всего за шесть месяцев он