Виланд - Оксана Кириллова

Таковых, к сожалению, было немного. На исходе второго часа, устало растирая лоб, Лидия попыталась отвлечься и кивнула на книгу, которую Валентина принесла с собой на свидание. Это были «Письма с земли» Марка Твена.

– Любишь американскую литературу?

Валентина посмотрела на книгу так, будто не знала, какая именно лежала на столе, затем пожала плечами.

– Нет, – она покачала головой, – совершенно. Я сейчас не про Твена, а про американскую литературу в целом. Мысли там, может, и заложены глубокие, а поданы рублено, слишком просто и плоско. Нет надрыва, наслоений нет, разновкусия словесного нет, и нет, знаешь, усложнения простого до небывалого, огромного. Не для того я книгу открываю, чтобы найти там то, в чем я и сама обитаю. С американской литературой как раз таки связано мое самое большое разочарование, – вспомнила она. – «Над пропастью во ржи». Ты читала, конечно. Целый культ вокруг этой книги, а я читала и все ждала, когда же я дойду то того, из-за чего целая нация ее так полюбила. Так и дошла до последней страницы. Нет, – снова покачала она головой, – мысли хорошие, но без нашего рытья до самых глубин. Когда все уже, кажется, вывернуто, но автор все равно находит, как душу героя еще раз перемолоть… Все у них там просто и доступно пониманию, без сотен смыслов и размашистого гуляния слов.

Лидия усмехнулась.

– Может, в том и прелесть?

– Может, в том и прелесть. – Валентина не стала спорить. – Но если хочешь знать, то страсть моя – немецкая литература. Пожалуй, только она и способна сравниться по своей силе с русской. Только среди ваших есть равные Достоевскому, Толстому, Чехову, Бунину. И вот ведь парадокс, Германия породила Шиллера, Гёте, Манна, Ремарка, Гессе, Брехта, Фейхтвангера… Их сложность была доступна любому немцу. Может казаться странным, что нацисты добились таких успехов именно с вашим народом. Но потом вдруг становится ясно: народ, понимающий Толстого и Достоевского, тоже иногда ведут за собой не самые духовно богатые управленцы. – И она широко улыбнулась.

Дотянувшись, Лидия взяла книгу и начала листать ее.

– Из тебя самой вышел бы неплохой писатель, – совершенно серьезно заметила она.

Глядя с легкой полуулыбкой на книгу, которую Лидия продолжала держать в руках, Валентина пожала плечами:

– Писатель должен писать правду. В переплеты зашивают то, что может повлиять на человека даже без его ведома. Он может и не понять, что теперь мыслит иначе. А правды-то я и не знаю. А потому я не способна сделать и важный вывод, который нужен любому, кто тратит свое время на чужие мысли в тексте, – кто прав, кто виноват и как жить по этой правде. Нам всегда кажется, что уж мы-то знаем все действительные причины всего происходящего, ясно видим виновных и так же ясно видим угнетенных. Но видим мы на самом деле только то, что хотим видеть, или то, что нам позволяют видеть.

– Об этом и напиши, – совершенно серьезно произнесла Лидия.

Валентина чуть склонила голову набок и задумчиво уставилась перед собой.

– Может, там, за чертой, правда и откроется, – тихо протянула она, – а может, и этого не будет. Кто ж знает, что там, за чертой? Может, ничего и нет. И это очень страшно. Не отвесил мне Бог смелости ни на что. Только и хватило решимости, чтобы старика удушить. Да, впрочем, и того уж мне достаточно.

Лидия убрала книгу и подалась вперед:

– А если там ничего нет, Валентина, то разве ты наказала старика?

Валентина долго смотрела на адвоката. В том взгляде не было ни обиды, ни злобы, ни протеста. Вообще ничего не было, будто он отдыхал на пустой стене.

– Все так же считаешь, что я его наказывала? Воля твоя, Лидия, решать, что я сотворила. Может, и зло, тогда суди меня. Суди, если считаешь, что это разумно. Но уж не иди против своей правды – не защищай меня. Не ищи зацепок и поводов, которые помогут тебе смягчить мое наказание, а то и вовсе освободить. Идти против своей правды, Лидия, – преступление, быть может, еще и страшнее того, что сделала я, по твоему мнению. Оно наделало в мире больше бед, чем освобождение того несчастного старика.

•••

В полном одиночестве я сидел за крайним столиком, курил и читал газету, которую передо мной положил официант. То, что было напечатано в ней, от того, что я знал наверняка, отличалось кардинально. Русские подошли к Сталинграду с севера и юга, ожидая, что наша Шестая армия отступит, чтобы не быть зажатой в безысходном положении. Но Гитлер запретил Паулюсу[138] покидать Сталинград и отступать к Дону. В итоге Шестая армия совершенно закономерно оказалась в окружении. Что ж, в некотором роде это давало право автору статьи утверждать, что «Сталинград твердо удерживается в немецких руках». Наша недооценка русских принимала уже какую-то болезненно-карикатурную форму. В этом вымученном желании успокоить неведением не было никакого блага, оно несло уже откровенный крах.

Я перевернул страницу и уставился на очередной заголовок: «Торжество искусства над войной». Под ним было описание праздничного мероприятия в Берлине, которое устроил Геринг по случаю открытия отреставрированного здания оперы. Я разглядывал фотографию партийных лидеров в новеньких фраках, наслаждавшихся Вагнером из ложи фюрера. Торжество цинизма… или глупости – я и сам не понимал, чего здесь было больше. В то время как изувеченная армия погибала в Сталинграде, не имея ни боеприпасов, ни продуктов, в то время как тысячи раненых, у которых даже гной в ранах замерз, лежали там без какой-либо медицинской помощи и медикаментов, укрытые лишь пропитанными кровью и стоящими колом шинелями, голодные, изможденные, обмороженные, разбитые, ждали конца, пресса публикует… это. Очевидно, доктор стал терять хватку. Я смял газету.

– А что со снабжением?

– По воздуху, как же еще. Геринг заверил…

За соседним столом сидели два офицера. Судя по всему, один из них был изрядно пьян, речь его была обрывочна. Подавшись вперед, он тихо говорил приятелю:

– Геринг может заверять кого угодно. В том котле… сколько? Больше двадцати наших дивизий… это еще если румын не считать. Хоть понимаешь, сколько тонн надо… туда… по воздуху? А наши люфтваффе что? Сейчас и половину не способны…

В Инспекции в открытую говорили, что слова Геринга стали решающими. Опираясь на них, фюрер запретил Паулюсу делать хоть шаг назад и приказал держать Сталинград любой ценой. Сталин приказал отбить Сталинград – и тоже любой ценой. Выбора не было ни у кого.

– Этот жирный боров… попросту похоронил Шестую армию, – совсем тихо раздалось из-за соседнего стола.

Я затушил сигарету прямо в рюмке с недопитым коньяком.

Буквально через несколько дней газеты напечатали очередное распоряжение Гитлера: отныне все столичные рестораны и увеселительные подвальчики были прикрыты. Очевидно, народная реакция на описание оперных услад партийной верхушки не заставила себя ждать. Понимая, что совершил просчет, министр пропаганды пошел дальше.

– Слышали, фон Тилл? Геббельс приказал вывинтить лампочки во всех залах своего дворца у Бранденбургских ворот.

– Зачем? – Я быстро расправлялся со шницелем, торопясь вернуться к работе.

– Солидарен с народом. В Берлине же теперь свет по расписанию из-за авианалетов. По городу гуляет новый анекдот, как его слуга, сервируя в темноте коньяк и деликатесы, запутался в собственной ливрее и расшиб голову. Так его и отвезли в госпиталь: с окровавленной рожей, перемазанной черной икрой.

Я усмехнулся. Вдруг монотонное бормотание по радио прекратилось и раздалась тихая, но четкая барабанная дробь, заставившая всех вскинуть головы. Затем послышалась музыка.

– Это Бетховен, – произнес кто-то, – Пятая симфония. «Так судьба стучится в дверь».

– Что? – Я растерянно посмотрел на соседа.

– Так говорил сам Бетховен о ней, – совсем тихо проговорил тот и умолк.

Мы уставились друг на друга. Музыка резко прервалась, и раздались слова: «Сталинградское сражение завершилось. Войска Шестой армии под образцовым командованием фельдмаршала Паулюса, верные своей клятве сражаться до последнего вздоха, были побеждены превосходящими силами противника и неблагоприятными для наших войск обстоятельствами».

Пятая симфония Бетховена была последним музыкальным произведением, которое мы услышали той зимой. В Германии был объявлен четырехдневный национальный траур.

Несмотря на время, а до обеда было еще часа два, ненавистные цифры уже издевательски плясали перед глазами, не желая складываться в послушный столбик. Я то и дело поглядывал за окно, на серый февральский пейзаж, размышляя над письмом, которое получил сегодня утром. В нем Лина сообщала, что собирается замуж. Она почему-то считала своим долгом известить меня об этом, «хотя и не обязана», как сама же и подчеркнула, причем не фигурально, а в прямом смысле, подведя жирную черту под этими словами. Очевидно, она злилась, по крайней мере давила пером так, что чернила прошли насквозь. Что ж, она имела на то полное право, ведь я не наведывался в Мюнхен уже почти… год?! Черт, как летит время. «Лина Фольк – девчонка что надо!» Я с усмешкой вспомнил,