Мертвецы тоже люди - Елена Валерьевна Грозовская

Сюда привезли из дворца мебель, не нашедшую себе места в особняке. Бессмертный не любил стиль арт-нуво и отправил строгую обстановку из ореха и металла Инкубу. Инкуб, предпочитавший строгость и удобство форм, щедрому подарку не удивился. Афоне обстановка в хижине тоже была по сердцу. Жилище Инкуба он находил очень удобным и практичным и всячески восхищался художественным вкусом Инкуба.

Мызник вскипятил воду, поставил перед Инкубом чашку горячего чаю:

– Здесь четыре ложки сахара, как ты любишь.

Инкуб не ответил.

Афоня посмотрел, помолчал и ушёл.

К вечеру явился вновь, прихватив с хозяйской кухни сочный кусок ростбифа и бутыль красного вина.

– Уходи, – хмуро бросил Инкуб.

– Утром приду, рано, – упрямо буркнул мызник.

И пришёл. Принёс букетик голубых незабудок в веночке нежных листиков кориандра, затолкал его в стакан с водой и вздохнул:

– Это от неё… Передаёт привет и пожелания скорого выздоровления.

Инкуб сел за стол, взглянул на незабудки и, сжав кулак, уставился на свою руку.

– Ты хоть понимаешь, что это значит? – удивлённо спросил дворецкий. – Ты что? Ты же упустишь её!

На языке цветов незабудки в сочетании с кориандром означают любовь… и постель. Инкуб это знал.

– Я не могу… – прошептал он.

– Она же твоя суженая! Все в усадьбе только об этом и говорят!

– Вы все ошибаетесь. Я не могу… Вот… смотри! Инкуб взял букетик, встал на каменный пол у камина и закрыл глаза. Представил Василису, её губы и поцелуй, горячий, как огонь…

Лицо его стало меняться, занимаясь жаром. Пахнуло селитрой; алым пламенем вспыхнула и истлела сорочка, как спичка; в мгновение сгорели джинсы, и букетик незабудок рассыпался в прах.

Инкуб открыл глаза, горящие адовым пламенем, посмотрел на мызника, побелевшего от ужаса. Голос Инкуба напоминал треск горячих поленьев, но Афоня разобрал:

– Я теперь демон, и ничего человеческого во мне не осталось… Если прикоснусь к ней, она сгорит в моих объятиях.

В тот же миг Инкуб остыл без следа. Через секунду лицо и тело приобрели матовую шелковистость, чёрные волосы разметались по щекам. Идеален, как бог, только рана от ножа на лице пламенела ярче, кровавее.

Инкуб не спеша вошёл в спальню, достал из шкафа джинсы. Надел на голое тело стеганую, длинную, шерстяную коту, кожаный подкольчужник, сверху полнорукавную кольчугу, нацепил кинжалы и серебряную перевязь с мечом, взвалил на плечо чёрное глубокое седло:

– Мне пора, Афоня.

Мызник пришёл в себя, закашлялся в чаду палёной одежды, вскочил, распахнул настежь дверь.

– Ну, дела!

Он погрозил Инкубу пальцем. Каурые глаза смотрели жалостливо.

– Бессмертный своё дело знает! Ну, дела! Что же теперь делать… Надо думать… надо думать… Ай да Этернель! Вот ведь су… сын!

Выговаривая длинный поток грязных ругательств, он вывалился за порог и пошёл прочь. Спустя минуту уже от опушки Инкуб услышал его крик:

– Завтра приду! Надо думать!

Афоня вернулся после восхода солнца. Постоял у сосны, повздыхал и пошёл в сумеречную синеву леса, к серо-бурой вертикали скалы, под которой приютилась фахверковая хижина, крытая плотной, похожей на лапшу, соломой.

У входа он заметил длинную тень.

– Это ты, Афоня? Принёс? – Тень отделилась от стены.

– Принёс. А семена аконита?

– Проходи внутрь. – Инкуб крепко пожал протянутую холёную, белую руку и пропустил гостя в жилище. Молча указал на небольшой свёрток на столе.

Афоня развернул коричневую бумагу и удовлетворённо хмыкнул, посмотрел на Инкуба прямо, без боязни, покачал головой, глядя на огромный, незатянувшийся рубец, уродливо рассёкший щёку:

– Здорово он тебя. Мог бы и убить…

– Считай, что убил… – тихо ответил увечный, вынул из кармана пачку сигарет, выковырнул одну, щёлкнул зажигалкой и глубоко затянулся.

– Да, рожа, страшнее свиного рыла… Теперь девчонке на глаза лучше не попадаться, испугаешь до смерти. – Афоня хлопнул по щетинистой рыжей щеке ладонью, прибив комара. Удовлетворённо хмыкнул, уставившись на Инкуба.

– Давай, что принёс, и проваливай! – разозлился калека и ожёг гостя недобрым взглядом.

Афоня положил на стол листок старинной рукописи, свёрнутый в свиток, и покачал головой.

– Да ты погоди, не серчай. Может, я помочь хочу… Случалось мне видеть такие раны прежде. Вроде затягиваются, а потом открываются хуже проказы. Это яд ноктинианской ведьмы. Действует медленно, но верно: месяц, и поминай как звали. У тебя в запасе от силы пара недель, потом уже ничто не поможет. Живой останешься, но лучше уж умереть – высохнешь, как лист осенний. Но существует противоядие. Вот, смотри, – и Афоня с улыбкой вынул из холщовой сумки небольшой флакончик, – если смазать язву эликсиром всего раз, она заживёт, но только до новолуния. Нужно обязательно смазывать рану ещё трижды: на месяц молодой, убывающий и в полнолуние, тогда рана затянется. Не навсегда, но уже не высохнешь – точно.

Увечный тяжело взглянул на гостя бездонно-чёрными очами. Даже в тусклом свете настольной лампы было видно, что лицо у Афони веснушчатое, словно гречихой усыпано. Короткие волосы огненно-рыжего цвета покрывают круглую, упрямую голову, подбородок, щёки до глаз, выглядывают кудрявыми барашками у самой шеи из-под ворота щегольской, фрачной сорочки.

Калека выпустил струйку белого дыма и спокойно спросил:

– Что просишь за противоядие, мызник? [74]

– Самую малость… Посвятишь одну девчонку в королеву Ноктиса.

– Какую девчонку? – напрягся убога.

– Ну, не твою же, – раздражённо огрызнулся рыжий. – Прочтёшь заклинание, проводишь в Дагерленд. Вернёшься и получишь эликсир.

– Ты же знаешь, что из усадьбы я отлучиться не могу. Только в Старый Капев. Иначе, если Этернель прознает, и Василисе не жить.

– Я кое-что придумал, – подмигнул Афоня.

– Ты, видно, забыл, Афоня. Заклятье Кощея снимет девица, если я понравлюсь ей… и назовёт она меня по имени, что мать дала при рождении, да поцелуй подарит! Лишь тогда власть Бессмертного надо мной кончится! Но не над Василисой! Лишь произнесёт она моё имя истинное, её родственница на Кавказе начнёт шить платье из лягушечьих шкурок. Оденет Василиса платье, и быть ей лягушкой до конца дней своих! Никто не отменит заклятья, лишь смерть Бессмертного всё отменит! Пока имя своё не услышу, до того дня Инкубом буду днём, а ночью – Аргизом. Как услышу имя своё – рана на лице в тот же час затянется, только шрам беленький останется. А пока в образе человеческом я и подойти к ней не смею. – Инкуб мрачно уставился на свою руку.

– Ты мне об этом говорил. Но я же сказал: есть у меня одна задумка.

– Почему я должен тебе верить?

Афоня прищурился:

– Ворон ворону глаз не выклюет… Разве у тебя есть выбор? Хочешь от раны смертельной исцелиться, человеком стать, девчонку завоевать? Целовать её, то-сё… жениться на любимой?

Увечный бросил окурок на давно немытый паркетный пол и затёр ботинком.