Мертвецы тоже люди - Елена Валерьевна Грозовская

в поту пряди:

– Помнишь, Инкуб… в детстве ты играл с доченькой в саду… Любила она тебя пуще других. Ты и песенке её научил, жалостливой такой… о Сулико. Царевна и сейчас её напевает, хоть и не помнит о тебе… Так ты ей приглянулся, что пришлось вас опоить дурман-травой… и разлучить. Никто не должен видеть тебя зверем, кроме тварей лесных и оборотней… А иначе я не ручаюсь за жизнь Василисы. Днём живи в Старом Капеве в тереме, здесь в хижине, а ночью прячься в потернах, зверь… И являйся по первому моему зову. А теперь приготовься к новой жизни… демон Аргиз!

Инкуб слышал своё дыхание и медленное, гулкое биение сердца. Холод сковал руки. Он сделал ещё один глоток отвара, и боль отпустила. Свет мерк перед глазами, заливаясь дымной удушливой завесой.

«Василиса!»

Сердце почти остановилось.

«Васи… ли… са…»

Остановилось.

И всё стихло.

* * *

Инкуб помнил, что погрузился в глубокий сон, а когда очнулся, лежал на полу. Обнажёнными плечами Инкуб чувствовал ледяной сквозняк из приоткрытой входной двери. Вот холод пробежал судорогой по ногам, раненый шевельнулся и резко вскочил.

Инкуб закачался, едва не пробив головой низкий потолок хижины, издал хриплый вопль и… ударившись четырьмя копытами о дубовые доски пола, вылетел в дверь.

Он летел долго, ветер свистел в ушах, но и он не смог заглушить голоса, который звал его во мраке ночи:

– Аргиз! Встань передо мной, как лист перед травой!

С рассветом Инкуб проснулся в своей хижине.

Клочки одежды, разодранной при обращении, валялись на полу. Он обнажённый и холодный лежал на диване. Воздух в комнате казался удушливым и зловонным, хоть входная дверь и была распахнута настежь. Ветер занёс за порог ворох сухих листьев. Они растеряли свою жёлтую, алую и багряную восторженность и тихо шевелились на полу, будто ощипанные перья птицы, попавшей под нож. От самых сухих остались хрупкие скелетики, готовые рассыпаться в прах от лёгкого прикосновения.

Инкуб не помнил, как оделся, как вскочил на коня, поскакал в Старый Капев. У крепостной стены кипела работа. Из дубовых стволов ставили разрушенную часть крепостной стены. Инкуб увидел Афанасия, кивнул ему и поскакал прочь, в терем.

Там, в покоях, он скинул с головы капюшон и, как был, повалился на кровать. Он застонал и вновь погрузился в сон. Проснулся уже ночью, на полу в хижине в образе коня.

Сон был похож на тёмную яму. Инкуб падал в неё и мгновенно отключался. Было ощущение кратковременного полёта, но не в пропасть или куда-то в адские, горящие смертоносным огнём, разверзшиеся тверди. Ощущение полёта над… Над чем именно, Аргиз не помнил. Но что странно, после сна он чувствовал себя необыкновенно бодрым и отдохнувшим и точно знал, что ничего кошмарного и пугающего во сне не было.

Аргиз подошёл к зеркальной створке шкафа и стал внимательно рассматривать своё отражение. Вороной конь, черней мрака, образ необузданной страсти и ужаса, тёмная тварь, демон-раб под седлом господина – вот он кто теперь.

Первым побуждением было выбить копытом зеркало, растоптать в мелкую пыль и развеять по ветру. Но Аргиз сдержался, наклонил точёную голову.

Отражение запотело под горячим дыханием. И всё же за мутной пеленой он разглядел блестящую, как бархат, чёрную кожу и огромный хвост, каждый вороной волосок в котором звенел и переливался острым металлическим блеском. Аргиз взмахнул им, и на столе, и на полу остались глубокие царапины.

Глаза грозного отражения в темноте горели дьявольским рубиновым огнём. Тварь мотнула головой, и рубиновые огни размазали холодный воздух, оставляя за собой сверкающий шлейф преисподней.

Но страшнее всего выглядели рёбра. Они выпирали, как у скелета, придавая сходство с живым мертвецом. Между ними, как жаберные щели у акулы, чернели продольные прорези, и через них, если внимательно приглядеться, было видно огненное бьющееся сердце.

Но Аргиз знал, что не умер. Он был тёплым, живым. Чувства обострились, силы удесятерились. Аргиз закрыл глаза, прислушался и ощутил тепло своей кожи, горячей, будто нагретой на утреннем солнце гальке. Все звуки, шорохи, шаги были ему знакомы, и знакомы по-новому. Писк мышей под деревянным полом, карканье проснувшейся на оголовке трубы вороны, подёргивание паука под потолком – он всё слышит и понимает каждый звук.

Воздух в комнате теперь казался упоительно свежим, и дышать было приятно и легко. Аргиз с удивлением осознал, что дыхание, которое ему представлялось как нечто естественное, может принести чувственное, острое удовольствие. Немалый новый рост, с которого конь смотрел на мир, давал окружающим предметам совершенно другой ракурс.

Деревянные доски пола казались распаханными полями под ногами, скомканные обрывки одежды – холмами и пиками гор, крошки на полу – людьми. Аргиз не сомневался, что стоит ему мысленно представить холмы, реки и лес вокруг такими же маленькими, как на полу, и он пронесётся над ними на крыльях легко, без усилия.

Аргиз пригляделся к отражению внимательней. Страшного рубца на морде не было. Гладкая, как масло, шкура покрывала его всего, без малейшего изъяна. Густая блестящая грива свешивалась до земли.

Присмотревшись ещё, Аргиз понял, что не лишён своеобразной привлекательности – высокий, крупный, тонконогий, с гибкой точёной шеей… Но надо быть полной извращенкой, чтобы полюбить подобное существо! А уж о поцелуе и помыслить страшно!

От горя он ударился о землю, и каково было его удивление, когда через несколько мгновений Аргиз узрел себя в образе человека Инкуба с рассечённой кинжалом щекой. Он ударился ещё раз, и ещё, и всякий раз превращение следовало своим чередом: из коня – в человека, из человека – в коня.

Теперь жизнь его разделилась на ночь и день. Чёрной ночью Аргиз прятался в потернах у входа в усадьбу, белым днём – отсыпался в Старом Капеве или в хижине.

Никто его не кормил, не холил, не звал по имени. Аргиз сам научился добывать себе пропитание и вскоре стал грозой домашней и дикой живности в округе.

Казалось, что в усадьбе о нём забыли. Только Афоня с истинно ликановским упорством приходил к хижине каждое утро. Инкуб не хотел никого видеть, скрывался, но через несколько дней, видя настырность мызника, впустил его в дом.

Афоня оглядел царящий в гостиной хаос и покачал головой:

– О-оспадя святый! Ай-яяй-яяй-яяаай… Ай-яяай!

Он взглянул на мрачного, как ночь, Инкуба, пожевал губами, снял сияющий чистотой фрак, закатал рукава белоснежной сорочки и скорёхонько прибрался в доме. Выгреб листву и клочки одежды, чисто подмёл, сноровисто смахнул пыль и затопил очаг в камине.

Хижина, как называл свой дом Инкуб, была небольшой, но уютной.