Виланд - Оксана Кириллова

Всем ни до чего. Только до себя и своих собственных проблем. Как бы мы ни старались демонстрировать обратное, мы редко теряем сон из-за страданий ближних. Но это не оправдывает…

– Вот именно! – перебила Валентина, словно не услышала последнюю начатую Лидией фразу. – Поэтому нам ли упрекать, когда мы и в мирное время не способны сопереживать друг другу, а вокруг них гремела война? Да, истощенные заключенные голыми руками расчищали завалы после бомбежек на глазах у всех, но именно что после бомбежек, Лидия. Какому человеку будет дело до несправедливости по отношению к другому, когда свой собственный дом разрушен? Близкие гибнут. Дети калечатся. Измученные и запуганные неминуемой развязкой, они были неспособны докопаться до истины. Но даже и докопавшись, не могли они переживать за кого-то помимо себя. И уж тем более предпринимать какие-то действия ради них. И знаешь, что самое важное, Лидия? Предположим, я жила бы там в то время. Я была бы из тех – из безразличных, старалась бы держаться подальше от лагерных узников. Возможно, не издевалась бы, не оскорбляла, в спину не плевала б, когда мимо моего дома гонят их измученные колонны. И, возможно, вопреки всем усилиям пропаганды даже не верила бы, что в тех колоннах одни проститутки, убийцы, насильники, воры и недолюди. Но ведь и куска хлеба они б от меня не дождались. Слишком опасно, слишком некогда, слишком своих проблем много. Не хватило бы у меня сил в той ситуации быть праведницей. Так что не осуждаю я никого. Это был для них молчаливый побег от еще одного ужаса, который выпал на долю этого века.

– Но ты ведь считаешь этот побег трусостью, – произнесла Лидия без какой-либо вопросительной интонации.

– Верно, – согласно кивнула Валентина, – как и то, что я была бы в первых рядах тех бегущих!

И она с некоторым вызовом посмотрела на Лидию. Та молчала. Валентина вздохнула и продолжила уже более спокойным тоном:

– Знаю, о чем ты думаешь: молчи и бездействуй, и зло свершится. Это правда, Лидия. Ты, как никто другой, это понимаешь, потому что ты живешь с комплексом вины новых немцев, которые без вины виноватые. Но ведь они хотели, чтобы их родина наконец-то поднялась с колен, что может быть благороднее?

И Валентина внимательно посмотрела на своего адвоката, с интересом ожидая, что та ответит.

– Но вставание с колен и обещанное мировое господство – это совершенно разные мотивы. Закрывать глаза на дымящиеся трубы крематориев ради неголодной жизни собственного ребенка или ради того, чтобы твой ребенок погонял хлыстом «рабов-недолюдей», – это не одно и то же. – Подавшись вперед, Лидия каждое слово выговаривала тихо, но совершенно отчетливо. – Не пытаться разглядеть, что происходит за колючей проволокой, по причине того, что у тебя сердце прекращает биться от горя? Или чтобы случайно не увидеть, как бывшего хозяина твоего нового дома, лавки или фабрики с его семьей ведут в крематорий, и не устыдиться?

Валентина медленно кивнула, словно они не полемизировали, но стояли на одном.

Выждав еще немного, она снова спросила:

– Так чего там, по-твоему, было больше? Какие мотивы были у загадочной немецкой души, Лидия? Ругать мне их, как в прошлый раз, или проявлять снисхождение? Твоя нация обманулась или нация лгала? Восемьдесят миллионов не могли лгать, как не могли и все обмануться. Так что это было?

Лидия молчала. И Валентина сама ответила на свой вопрос:

– Всё там было. И все. И обманутые, и обманывавшие, и подонки, и невинные. Как и во всякой нации. Во всякой, Лидия… Да и как определить ту степень вины, если многих от бремени той самой вины спасли как раз… газовые камеры.

И пауза, и взгляд, который Валентина бросила на Лидию, выражали и ее собственное недоумение перед обстоятельствами, о которых она же сама говорила.

– Сотням людей не нужно было ежедневно спускать курок возле расстрельной стены. Необходимо было всего лишь засыпать гранулы в отверстие, для этого достаточно было одного человека. Еще пара-тройка для сопровождения. А как определить вину того, кто не был непосредственным участником этой отлаженной цепочки? Того, кто наблюдал за высокими технологиями убийства через окно административного отдела? Или политического? Как разобраться в том, какие мысли были у него в тот момент? И стоит ли вообще применять наказание за одно лишь знание о происходящем или за желание потворствовать ему? Или стоит отпустить того, кого искренне воротило от творящегося, но который был вынужден крутить баранку газвагена? Или взять, к примеру, заключенных из зондеркоманд, чьи руки были натурально по локоть в крови, они собственноручно плодили мертвечину. Боже избави быть судьей в таком деле… Да и разве есть такой суд на земле, который точно определит степень их вины? Боюсь, и Страшному суду это не под силу. Все было много сложнее попытки спрятаться за приказы и законы времени.

– Но даже те попытки были безосновательны, – с нажимом проговорила Лидия, – расовые законы существовали, но массовые расстрелы и уничтожение в газовых камерах не были упомянуты ни в одном из сводов законов ни в Германии, ни в Австрии, ни в Богемии и Моравии, этот процесс не регламентировался ни единым законодательным положением. Это великий обман на государственном уровне!

– Ты мыслишь как настоящий юрист, и это неплохо. Но кто копал так глубоко? Да и сегодня останови на улице любого и задай ему несколько вопросов о законах. Ты поймешь, как мало мы знаем о своих правах и обязанностях. Мы до сих пор многое принимаем за непреложное обязательство перед государством, в то время как оно все еще оставляет нам право отказаться. Обычный человек не всегда может разглядеть в том, что просто требуется, юридически неправомерное. В силу страха, или обыкновенной безграмотности, или обстоятельств. Особенно в таких обстоятельствах, когда, выполняя что требуется, ты получаешь одобрение. Собака предана хозяину – это назвали добром. Немцы преданы фюреру – это назвали злом, поскольку эта преданность вызвала у них полную нравственную слепоту по отношению к его действиям. Но качество-то одно. Ну да ладно. Мы ходим с тобой по кругу… В этой связи мне только не дают покоя уже давно слова одного человека. Когда его спросили, для чего он убивал и что при этом испытывал, он ответил, что просто делал свою работу. И меня мучает вопрос, ведь если задание, которое он обязан был исполнить, было преступным в смысле правовых норм…

– Они все так говорили, Валентина. Именно об этом я и твержу тебе! Все они повторяли, что у них был приказ, которому они обязаны были подчиниться, и все в таком духе, но это…

Валентина рассеянно перебила Лидию:

– Кто они?

– Эсэсовцы, конечно!

– А… – Валентина отрицательно покачала головой. – Загвоздка в том, что теперь речь не о них. В сорок четвертом году в составе британских войск была сформирована так называемая Еврейская бригада. Продвигаясь с боями и видя воочию, что творят нацисты с евреями, они распалялись в своей ярости все сильнее и сильнее. Уже после войны они надели форму британской военной полиции и стали выискивать немцев, которые, по их предположению, были связаны с концлагерями. Они предлагали проехать с ними на допрос, и те спокойно ехали, думая, что едут с британскими солдатами для дачи показаний. Больше их никто не видел. Даже их тел. Спустя много лет один из членов той Еврейской бригады рассказал, что они удушили всех до единого. Был ли он уверен, что каждый, кого он убил своими руками, принимал участие в непосредственном уничтожении евреев? Их возможностей не хватало, чтобы проводить полноценные расследования. Были лишь подозрения, слухи, ярость и желание мстить за беды своего народа. Никаких сожалений, никакой вины он не ощущал. Он просто делал свою работу.

Валентина задумчиво глянула в окно, погруженная в собственные мысли. Помолчав, она продолжила отстраненно рассуждать, глядя цепким взглядом в чужое прошлое. Эта чуждость словно позволяла ей сохранять безучастность в голосе, но Лидия чувствовала, что это было обманчивое впечатление, – отрешенность и безразличие были напускные, а в действительности по какой-то причине Валентина пропускала все это через себя. Все эти рассуждения и чужие воспоминания были словно неким садомазохизмом по доброй воле разума, который вроде бы и искал покоя, но так же отчаянно гнал его от себя.

– Понимаешь, Лидия? Он сказал, что просто делал свою работу… Как и те… Вот это и не дает мне покоя…

•••

Я смотрел в окно. Вдруг потемнело, как ночью, будто под одно небо, светлое и ясное, вдруг подлезло другое – черное, грозовое. На землю тяжело обрушились низкие тучи, хлестало отчаянно, будто омывало улицы и все, что по ним ходило, от чего-то грязного, но все только в испуге попрятались. Крупные капли быстро стекали по стеклу, торопясь освободить место новым. Сквозь них я наблюдал, как ширились лужи на дороге.

Был сентябрь сорок первого. Мы по-прежнему побеждали, но битва за Смоленск нас сильно задержала. Пришлось перекидывать вторую и третью танковые группы к Ленинграду и Киеву. Никто не сомневался,