Виланд - Оксана Кириллова

ты обманываешься, а ты все осознаешь не хуже меня.

– Тебе не стоит рассуждать о том, о чем ты понятия не имеешь, – процедил я сквозь зубы, понимая, что здесь не время и не место для таких разговоров.

Но он продолжал качать головой.

– Говорят, даже вермахт в ужасе от того, что творят СС. Все уже слышали, как вы поступаете с евреями и военнопленными на оккупированных территориях, Виланд. Даже у своих вы вызываете отвращение.

– Вот именно, это слухи.

– Значит, убийств нет?

– Кто считает нас убийцами?

– Вся Европа называет нас кровавыми палачами.

– Ты о той Европе, которая вступила в союз со Сталиным? Не смеши меня. Они должны молиться на нас, поскольку мы предотвратили вторжение этих азиатских орд в европейское пространство. Не сегодня завтра русские бы вступили в Европу, будто ты сам этого не понимаешь! И их упреки в том, что мы губим несчастных евреев, – такой же фальшивый и лицемерный парад фарисейства. Они продолжают без устали вопить об этом, но протянуть им руку по-прежнему никто не жаждет, или ты этого не замечаешь? А ты знаешь, что корабль, полный евреев, бегущих от нашего якобы страшного режима, две недели простоял у берегов Кубы и США, курсируя туда-сюда? Они умоляли правительства разрешить пристать хоть к какому-нибудь порту[113]. Они даже обращались к канадскому правительству, и никто, слышишь, никто из тех, кто на весь мир кричит о нашей жестокости, не позволил этому сброду сойти на их святой берег. Рузвельт, этот великий человеколюбец, не пожелал открыть перед этими несчастными врата в свое царство благополучия! А ведь врата эти были уже видны с палубы корабля. Вот уж иллюстрация американского гуманизма и сострадания! Все вдруг позабыли о своей собственной истории, славной еще более жестокими чистками. Карл Великий переселял саксов, не особенно интересуясь их мнением. То же самое делали испанцы с маврами и англичане с ирландцами. Стоит ли говорить про американцев и про то, что они творили с коренным населением? Мы не придумали ничего нового, мы используем лишь те методы, которые всегда использовали все сильные нации с теми, кто засорял их породу. Евреи во все времена своей поганой истории знали, что такое гетто и желтая метка.

Отец долго и вымученно смотрел на меня. Глубокие борозды на его лице вновь исказились, но на сей раз не от усмешки. На лице его отпечатались усталость и тоска.

– Ты прав, сынок, – неожиданно согласился он без тени сарказма, но с какой-то утверждающей безысходностью, – тут все хороши, и ни за кем правды нет. Да и была бы за кем – уже пустое, потому как построили мы мир такой, где важно не за кем правда, а кто победит. А он уже свою правду расскажет и научит остальных по этой правде жить, а кто не захочет, того заставит. Наш доктор все больше за умы толпы теперь воюет, оно и правильно. Кто овладеет разумом людей, тот овладеет и землями, и морями, и ресурсами. Ты думаешь, я не понимаю, что не только Геббельс этим грешит? Все они этим занимаются. Те – со своими, наши – с нами. И все для того, чтобы продолжали существовать «те» и «наши», понимаешь ты это, сынок? Враг – тот, кто назван врагом и в уме твоем таковым является. А он, может, в своем уме себя хлебопашцем называет и в поле хлеб возделывает, и вчера, и сегодня, и завтра будет возделывать. За ум твой битвы разворачиваются, и нам за разум свой нужно бороться, сынок. Не отдавать свой разум добровольно, чтоб из него лепили дурное и чтоб мы с этим слепленным разумом истязали друг друга. Такое уже было.

Он замолчал и чуть погодя снова выдохнул с надсадой:

– Да, впрочем, все уже было. – Он продолжал смотреть на меня. – Земля уже все видела. Все повторяется из раза в раз, обертка лишь меняется, по которой недалекие судят, что это что-то новое, и по глупости своей принимают за развитие. Но то, что мы назвали «цивилизация», так ведь и не наступило. Я уже сам не знаю, за что спорю с тобой, сынок. Воюем, убиваем, воруем, лжем, подавляем чужую волю. Но суть не меняется, убиваем ли каменным топором или травим чем-то высокотехнологичным, – говорят, вы какие-то газы теперь используете, Вилли, да? А результат один – человек, которому жить положено, умирает, потому что так решил другой человек по непонятно какому замыслу. Хотя что ж тут непонятного? Преступный замысел. И еще преступнее повиноваться ему. Мы шли веками к тому, чтобы стать владетелями жизни и истины, но испуганно повернули и возвращаемся к стае, а то и того хуже – к стаду. Стаду никак без погонщика, который помыкает, а затем заколет, когда придет время, и сожрет. Обратно к инстинктам, обратно к животному началу – вот что такое война, в которую мы теперь опрокинулись. Когда управляют, направляют, меняют и владеют, давая взамен только право на ощущение права.

Я вдруг осознал, как измучили его подобные мысли, если он из раза в раз повторял их. Может, они травили его так сильно, что затмевали боль от потери матери, совершенно не даря при этом хоть какого-то облегчения, поскольку были тлетворнее, ядовитее и даже безысходнее, чем мысли о смерти. Да, пожалуй, даже и безысходнее самой смерти. И так он терзался ими изо дня в день, не имея возможности поделиться хоть с кем-то, поскольку за этим могла последовать неминуемая беда.

Внезапный порыв ветра сорвал с него шляпу и будто рукой прицельно швырнул ее прямо на могилу, примяв и без того хилые цветы. Отец словно и не заметил этого.

– А впрочем, – говорил он, потерянно глядя перед собой, – может, и твоя правда. Если люди настолько слепы, что за красивой оберткой, в которую упаковывают все те же боль, страдания, насилие и подавление воли, ничего разглядеть не могут… То, может, и поделом. Такая непроходимая глупость, когда природой нам дан столь светлый разум…

Безотчетная тревога вдруг охватила меня. Я вновь уставился на могилу матери, пытаясь унять неприятные ощущения внутри. Тошнотворный комок забился в районе груди, ширясь и отравляя настроение окончательно.

– Сейчас война, она диктует свои условия. – Я также продолжал упорно смотреть на могильный камень, будто разговаривал именно с ним. – Это особое состояние нации, в котором какие-то принципы и оценки мирного времени должны быть забыты. Отец, тебе ли не понимать этого? Мы должны отнестись с пониманием к некоторым вещам. Ты называешь «беззаконием» обусловленную войной меру безопасности. В мировой войне мы потерпели крах исключительно на внутреннем фронте, и это страшнейшая из катастроф, которая может случиться с нацией, – удар в спину от тех, кому она доверилась. Сейчас любое проявление слабости или сострадания обесценит все наши усилия, и катастрофа повторится.

– Но вот ведь в чем дело, сынок, Германия среди тех, кто в свое время подписал Гаагскую конвенцию. Я тебе напомню, Вилли, там говорится про ценность всякой человеческой жизни, равно как и про свободу религиозных убеждений. Это ли не признак человека высокоразвитого – давать свободу себе и всякому?

Я сомкнул зубы до боли.

– Кому давать свободу? Еврею? – шумно выдохнув, проговорил я. – Это сор, накипь человеческая, от которой нужно умыть рейх, а не свободу ему давать.

Отец что-то тихо забормотал, я ничего не мог разобрать, кроме болезненного смешка, после которого он резко умолк. Стоял, опустив голову, можно было подумать, что он внимательно рассматривал свои стоптанные ботинки, но слишком уж безвольно повисла его непокрытая голова. Только сейчас я заметил, что он начал лысеть. Что ж, достаточно поздно, надеюсь, и мне так повезет. Голова его вновь дернулась, и он медленно поднял на меня свое исхудавшее лицо.

– Самое страшное, что вы всю нацию хотите привлечь к этому. Всех сделать соучастниками. Стоит отдать должное, это умно: попуская такое, мы сжигаем все мосты, и остается идти до конца. Теперь в этой стране никто не сможет быть патриотом, не вступив в конфликт со своей совестью. Страну поработил человек, еще при жизни своей достигший девятого круга ада. Он уже никогда не отличит, где заканчивается его воля и начинается заключение, ибо он главный узник и раб своих страстей. Его тюремщики – его же ненасытное нутро и беспокойный разум. Он заточен в самом себе. Власть и преклонение только ширят ту внутреннюю пропасть, которая отделяет его от реальности и свободы. Его погоняет главная страсть – господство. Она в конце концов его и прикончит. И нас, если мы продолжим идти вслед за ним.

Это был перебор. Я сжал голову руками, пытаясь унять гнев.

– Прекрати! Если бы ты не был моим отцом, я бы уже пристрелил тебя! – Слова вырвались прежде, чем я успел осознать их.

Но отца они нисколько не удивили.

– Знаю, – кивнул он и вновь умолк.

Итак, второй раз я встретился с отцом и второй же раз испытал необоримое желание прекратить его