Виланд - Оксана Кириллова

легковую машину, но когда подогнали грузовик с мощным мотором, то эксперимент завершился вполне успешно: когда помещение вскрыли, все были мертвы. Но тут, конечно, вызывает нарекания вопрос времени. И в этой связи меня заинтересовали опыты в одном из лагерей. Чувствую, – выпустив дым, он подался вперед, глядя мне прямо в глаза, – там случится настоящий прорыв. Они уже сообщают об ошеломляющих результатах, способных в корне изменить подход к уничтожению врага.

– Что за лагерь?

– Аушвиц, слышали?

– Что-то слышал, – произнес я, затушил сигарету и встал. – Прошу меня простить, нужно возвращаться к работе.

Неожиданно я получил письмо от Ульриха Коха. Вот уж от кого действительно не ожидал. На бумаге он был более словоохотлив, нежели в жизни:

«Вовремя ты свинтил из Дахау, Виланд. То, что Карл называет "вагонами с перегноем", совсем заполонило лагерь. Они шли и шли, вагоны, я имею в виду. А уж то, что было в вагонах, идти было совсем не в состоянии. Все на селекцию. А там что выбирать, коли все измучено, истощено, изуродовано и болезнями изъедено? К ним и подходить-то страшно, не то что проверять, смогут ли они лопату в руках держать. А выбирать, главное, нужно нам, охранникам, значит. Ну, мы их всем транспортом бракуем, еще бывает, и своих из лазаретов добавляем, лежачих. А что еще с ними делать? Обуза – она и есть обуза. Мы им говорим: "Вас переводят в больничку или специальный реабилитационный лагерь". А они верят! Верят, Виланд, с каким-то дурным упорством цепляются за эту чушь насчет больнички, когда уже каждая вошь в округе знает… А потом приезжают эти, из "Т-4". Их двое – доктор Меннеке и доктор Штайнмайер. Помоложе и постарше – вот и все, что могу о них сказать. Непримечательные они там все. Особо не осматриваются, сразу же в лазарет идут. Работы у них, конечно, много: изучают личные дела всех, кого мы им отобрали, а потом еще заполняют на всех подробные формуляры и отправляют в Берлин. Ума не приложу, кому нужны эти бумажки. По мне, так лишняя волокита, ведь отобранных все равно… того. Мы, конечно, стараемся больше из евреев набирать, но им это без разницы. Меннеке нам так и сказал: "Мы в первую очередь врачи, а не палачи. Нас интересуют медицинские аспекты, а не идеологические". И никто им не перечил, они птицы важные, распоряжение насчет них сам знаешь откуда пришло. И что тогда удумал Штенке? Гоним очередную колонну к врачам на отбор, Штенке из нее евреев выуживает и дубинкой по почкам, они потом стоят перед врачами, шатаются и кровью прямо под себя ссутся. Ну их, понятное дело, на отбраковку. Штенке гордым орлом по лагерю парил, даже шутцхафтлагерфюрер его похвалил за эту придумку. "Мы теперь правим здесь естественным отбором", – сказал вчера Штенке. Да, чистая правда. Мы решаем за природу, кому в этих бараках жить, а кому умирать. Меннеке говорит, их увозят в специальный центр в Хартхайме. Рассказал, что там оборудовано герметичное помещение, и в него подается угарный газ через трубы. Его облицевали кафельной плиткой – как бы душевая. Доктора говорят, что у больных до последнего никаких подозрений и все проходит довольно спокойно. Пятнадцать-двадцать минут, и проблема решена. Я что думаю, Виланд, это в любом случае гуманнее расстрелов, идут они себе в душ, до последнего не знают, что сейчас помрут. А тут, бывает, ведешь к стенке, так они под себя от страха ходят, орут громко, трясутся от ужаса так, что с трудом попадаешь. А еще, как бы это сказать… по отношению к нам это ведь тоже гуманнее, Виланд. Завел мотор, а где-то там все само собой, без твоего участия. И никаких глаз, на тебя смотрящих, и никаких мозгов у тебя на сапогах. Сильно это на человека влияет, когда этих больных приходится своими руками у стенки… Они, правда, уже и на людей-то не похожи, отупевшие, иные и говорить не способны, мычат, стонут, говно по себе размазывают. Настроение потом ни к черту. Я не то чтобы злюсь на все это, что ж рейху такую обузу кормить, понятное дело…

Я вообще много теперь про это знаю. Меннеке занятно рассказывает. Есть такой термин "евгеника", слышал? С греческого означает "благородный". Меннеке говорит, это как раз про их цель. Это какой-то англичанин еще в прошлом веке придумал: что если мы будем производить тщательный отбор и совершать правильные браки, то уже через несколько поколений создадим расу самых выдающихся людей, "гениальную генерацию". Меннеке сказал, что тот англичанин был умен, но с тонкой кишкой. А вот немец Плётц[112] дальше пошел. Это его идея, что врачам надо дать право решать, кому позволено производить потомство, а кому нет, кого из новорожденных оставлять, а кого того… но безболезненно. Расовая ценность, значит. Но я что думаю, Виланд, если по нашим лагерникам понятно, кого в расход, а кто еще помашет лопатой, то как по младенцу определить, расово ценный он или нет? Нам об этом запрещено трепаться, с нас и расписку взяли о неразглашении, так что ты уж молчи, Виланд, добро? Просто надо мне это кому-то сказать, не Карлу же. Брат у меня хороший, но сразу в драку полезет».

Если Ульрих думал, что поведал мне большую тайну, то глубоко ошибался. Инспекция регулярно получала телексы из лагерей о ходе программы уничтожения заключенных, неспособных работать.

В августе мне дали несколько дней отпуска, чтобы я смог навестить могилу матери, на которой еще ни разу не был. Откровенно говоря, у меня не было настойчивой душевной потребности в этом, но осознание необходимости исполнения сыновней обязанности давило на меня. Я долго раздумывал, сообщать ли отцу о своем приезде или остановиться в гостинице, но разумно решил, что кто-нибудь в любом случае узнает меня и рано или поздно отцу станет известно, что я побывал в городе.

Я приехал в Розенхайм рано утром. Не заходя домой, сразу же направился на кладбище. Молча шел по пустынным улицам, не глядя по сторонам. Я боялся наткнуться на кого-нибудь из знакомых, ведь это значило, что нужно будет непременно остановиться и перекинуться хоть парой слов. Из-за предстоящей встречи с отцом настроение у меня было не самое хорошее. Оставалось только надеяться, что и ему, и мне хватит ума и выдержки не заводить разговоры на политические темы. Уже на кладбище совершенно не к месту я вдруг вспомнил, что именно здесь в детстве осквернил с друзьями могилу какого-то еврея. Кажется, мы тогда мочились на нее. Я усмехнулся, вспоминая, каким идиотом был – верил, что мы этим совершаем истинный подвиг на благо Германии. Могилу матери я отыскал довольно быстро, еще издали заметив худощавую сутулую фигуру отца рядом с ней. Я молча подошел и встал рядом, уставившись на невзрачный букетик из каких-то садовых цветов, лежавший на земле. Запоздало осознал, что сам не догадался принести никаких цветов. Что ж, я всегда был отвратительным сыном.

– Под конец она уже не сильно мучилась. Все произошло во сне, – тихо произнес отец, не отрывая взгляда от имени, высеченного на светлом камне.

Я кивнул, зная, что он по-прежнему не смотрит на меня. Кивнул скорее для себя, словно утвердил где-то внутри, что мать ушла легко.

– Спрашивала про тебя каждый день, я говорил, что ты регулярно пишешь и у тебя все хорошо.

Ни на одно из писем отца я так и не ответил, тем не менее снова кивнул.

– Я ей сказал, что ты занят тем, что выполняешь волю фюрера, а значит, всего народа. Все верно? – И он наконец оторвал взгляд от могильного камня и посмотрел на меня с тенью иронии.

Я ужаснулся тому, как он постарел за это время. Густые беспорядочные брови поседели, глаза почти утонули в запавших глазницах, щедро обрамленных нависшей морщинистой кожей, от носа к губам шли две глубокие борозды, страшно искривлявшиеся всякий раз, когда он усмехался. Как сейчас.

Я не ответил, давая понять, что не желаю пререкаться с ним. Теперь уже он кивнул, будто соглашался с моим молчаливым решением. Он еще немного постоял, продолжая разглядывать могилу, которую, уверен, знал до каждой щербинки и каждого скола на могильном камне.

– Что ж, народ хочет убивать?

Все-таки не выдержал, черт бы его побрал.

– Наш народ вправе хотеть чего угодно.

– Я гляжу, все-таки крепко тебе вбили в голову мысль о принадлежности к избранным. Глубоко ты в это уверовал. Превосходство ощутил, сынок. Гляди, потом психологические комплексы будут.

Он издевался надо мной. Я видел это по уродливо искривленным бороздам на его лице. Я заставил себя промолчать. Отец продолжал внимательно смотреть на меня. И вдруг он изменился в лице. Подался вперед, по-прежнему продолжая буравить меня темными глазами, но борозды разгладились.

– Э, сынок, да ведь все гораздо хуже, чем я думал. Ты и сам не питаешь иллюзий. Я-то думал,