Виланд - Оксана Кириллова

что двоих разорвало на куски прямо у него на глазах, и он вычесывал остатки их мозгов из своих волос.

Франц достал еще одну сигарету и опять закурил.

– Если они ошибутся, то все произойдет мгновенно, они не успеют ничего почувствовать.

– Но ведь это… – Я задумался, подбирая выражение, стараясь избежать слова «самоубийство».

– По сути, самый легкий выбор для них, – помог мне Франц на свой манер, – молниеносная смерть – для многих избавление. К тому же всегда есть небольшой шанс, что бомба не взорвется, и тогда они хоть пожрут досыта.

Он сделал еще одну затяжку и, не докурив, бросил сигарету на пыльную дорогу и пошел в сторону казарм.

Мы с Ульрихом молча пошли за ним.

Тон тетушкиных писем изменился. Последнее послание от конца августа буквально выбило почву у меня из-под ног:

«Виланд, мальчик мой, не знаю, как я еще жива, ибо то, что происходит у нас, способно остановить сердце старой тетки. Кошмар, который я испытала, который теперь испытываем все мы, не описать словами. У нас война! Нет, не та война, что идет на страницах газет где-то там. А здесь, у нас! Она вошла в наши дома! Я ничего не понимаю, нас заверяли, что Берлин неприкосновенен, что эти англичане даже не доберутся сюда, а если такое и произойдет по великой случайности, то ни один вражеский самолет не прорвется сквозь нашу противовоздушную оборону. Это клятвенные заверения рейхсмаршала. Мы верили, что так оно и будет. И вдруг в полночь завыли сирены, задрожали стекла, и над городом появились самолеты, и раздался сумасшедший грохот. Я оглохла в ту же секунду. Я в ужасе металась по спальне, не понимая, что происходит. Не знаю, откуда набралась смелости приоткрыть шторы: ох, мальчик мой, огонь, повсюду был огонь, и близко, и далеко. Шел свист, от которого кровь стыла в жилах, а потом всполохи и пламя. И самолеты все резали и резали небо, хаотично, безостановочно, над самым центром, низко-низко. Они ревели, гудели, и я, мальчик мой, ревела, выла от страха, не стыжусь теперь признаться. И знаешь, что было нашим ответом, Виланд?! Нашим ответом были прожектора! Прожектора, которые отчаянно пытались ухватить во тьме хоть один самолет. Они без толку шарили по небу и затухали. Наутро весь город был ошеломлен. Люди выходили из своих домов, озирались, принюхивались. Как зверьки, принюхивались к подпаленному Берлину. Как же омерзительно пахнет благополучный город, который подвергся такому акту поругания! Он пахнет паленым страхом, Вилли. По мостовым валялись листовки, которые сбросили англичане: "Война, которую начал Гитлер, будет продолжаться, пока жив сам Гитлер" – вот что там было. Первые газеты буквально вырывались из рук мальчишек-разносчиков, и что ты думаешь, мальчик мой? Всего несколько строк о поврежденном в результате авианалета коровнике в пригороде! Больше ничего! Как же так, англичане прямо у нас над головой, в самом сердце Германии?! Они, как птицы, свободно летают над нами, а мы, как крысы, проводим ночи в подвалах и убежищах. Пять миллионов испуганных берлинских крыс – вот в кого мы превратились всего лишь за одну неделю непрекращающихся авианалетов.

Все стали необычайно нервными и злыми, оно и неудивительно. Штольцы умудрились разругаться в пух и прах прямо у меня за столом. Лиза как заведенная повторяла: "Зачем, зачем, зачем они это делают?" – "Потому что мы бомбим Лондон, Лиза!" – Альберт ей. Лиза: "Но ведь мы наносим удары только по военным объектам, а англичане бьют по нашим домам, по беззащитным женщинам и детям, словно хотят истребить все мирное население, откуда столько кровожадности?!" Я видела, что она вот-вот разрыдается, и надеялась, что Альберт найдет в себе силы промолчать, но он тоже был на взводе: "О господи, Лиза! Неужели ты до сих пор веришь всему, что печатают газеты?" – "О мой бог, Альберт, но кому мне еще верить?" – "Мы точно так же бомбим мирное население Лондона. Необходимо иметь хоть каплю объективности и здравого смысла, если рассчитываешь на место в раю, дорогая". – "Что за чушь, Альберт! Наши самолеты отправились в Лондон только после того, как англичане появились над Берлином. Это ответная мера". – "В тебе мозга не больше, чем у рыбы!" – рявкнул он ей, и она разрыдалась.

Ох, мальчик мой, как же все-таки это тяжело. Времена такие, что уже ни в чем нельзя быть уверенной. Знаю только, что народ разочарован, он колеблется в своих выводах. Прошедшая неделя заставила многих усомниться в том, в чем раньше были свято убеждены. Нам говорят, что англичане фактически уничтожены, что мы выиграли эту войну, но если это правда, то чьи же истребители и бомбардировщики каждую ночь гонят нас в бомбоубежища?

Я не знаю, когда ты получишь от меня следующее письмо, мой мальчик. Я приняла решение покинуть Берлин и переехать в Бад-Хомбург. Я уже отправила распоряжение подготовить дом к моему приезду, но понимаю, что в нынешних условиях переезд может затянуться. Кстати, как у тебя с деньгами? Скоро холода, не нужно ли тебе прислать на теплую одежду, малыш?

Храни тебя Господь, Виланд. Твоя тетя Ильза».

Я еще раз перечитал письмо, написанное таким аккуратным и понятным почерком, что недопонимания попросту не могло быть. Берлин бомбят?! Почему же фюрер тянет с обещанным вторжением в Британию? Геринг заверял, что наша авиация превосходит британскую в несколько раз и по количеству самолетов, и по их мощности. Немецкие люфтваффе способны уничтожить Лондон одним налетом!

В столовой громко обсуждали новости из Берлина. Очевидно, не только я получил оттуда письмо.

– Хотя бы пообещали, что пайки не будут срезать, – скорбно проговорил Ульрих, – сегодня читал, что нормы на мясо, хлеб, масло и мыло оставят прежними.

– А тебе лишь бы пожрать, – не глядя на брата, процедил Карл.

– А меня уже тошнит от этих газет. Ни черта полезного! Сыт по горло демагогией доктора. Мы получаем правдивую информацию, только когда все хорошо.

Все посмотрели на Готлиба. Он выглядел подавленным.

– Месяц назад Геббельс глотку драл, обещая окончательную победу к сентябрю, а теперь просит затянуть пояса потуже.

– Говори тише, твои разговоры мало кому тут нравятся, – резко осек его Карл.

В Дахау стали прибывать транспорты, заполненные тяжелобольными заключенными. Их везли из других лагерей по особому распоряжению Рихарда Глюкса, заместителя папаши Эйке, решившего таким образом бороться с повсеместным распространением лагерных эпидемий. В обмен Дахау отправлял здоровых арестантов, освобождая тем самым бараки под падаль, неспособную даже толком передвигаться. Тысячи калек, тифозных, изуродованных сыпью и гнойниками, корчащихся в сильнейших приступах дизентерии, вшивых, истощенных, обмороженных, с гноящимися конечностями… парад уродов не прекращался. Вонь, крики, стоны, мольбы о помощи, о воде, о лекарстве, о еде, о смерти не утихали. Охранникам по силам было удовлетворить только последнюю, да и на то не оставалось ни сил, ни желания. Я с ужасом смотрел на очередную партию, которую грузовики просто вывалили на «лугу». Время от времени в горе смердящих тел возникало какое-то шевеление, доказывавшее, что они еще живы и по-прежнему ждут, когда их растащат по баракам. Некоторые стонали и просили воды, бессознательно размазывая по груди и животу собственные экскременты, которые стекали по их тощим, веревочным ногам. Видавшие всякое охранники взирали на это молча, никто не решался подойти ближе. Неожиданно один, лежавший на самом верху кучи, вдруг встрепенулся и начал с воем отдирать остатки рубашки от струпьев на груди. Корка на затянувшихся ранах тут же треснула, грязная ткань мгновенно пропиталась кровью и гноем.

– Мы тут сами подохнем от заражения, – зло произнес один из охранников.

Я по-прежнему не отводил взгляда от кроваво-гнойной груди заключенного. Пока он не начал шевелиться, я был уверен, что он мертв. Я понял, что охранники скорее руки себе отрубят, нежели прикоснутся к этой омерзительной куче, кишащей вшами и всевозможной заразой, а между тем сегодня предстояло принять еще один транспорт из Заксенхаузена.

Осенью новые транспорты принесли очередную напасть – чесотку. Почти четыре тысячи заключенных заразились ею за считаные недели. Изолировать такое количество не было никакой возможности, и они продолжали находиться в общих бараках. О лекарствах для них не могло быть и речи – все медицинские препараты уходили на охранников, которые в ужасе поглощали их в огромных количествах для профилактики. Каждый с опаской осматривал себя в душе и при малейшем подозрении несся в лазарет.

– Уверен, папаша не в курсе приказа, – кипятился Штенке, который только вернулся с приемки очередного транспорта, – он бы не позволил устраивать тут лепрозорий. Видели, что на платформе? Свалка мерзости, перегной из человеческого материала. Зачем их кормить задарма? Только впустую расходуем средства и подвергаем себя же опасности.

Очевидно, в Берлине наконец-то решили так же. Через несколько дней лагерную охрану собрали, чтобы сообщить о непосредственном приказе рейхсфюрера: заразные больные, калеки и неспособные работать должны быть немедленно