Виланд - Оксана Кириллова

присоединились англичане, а еще попозже было подписано и англо-русское соглашение. Круг замкнулся очередным союзом трех флагов, это Антанта, может, помнишь такую. Окончательное межевание государств перед Первой мировой войной. Лицемерные сдерживающие союзы приводят не просто к тому, что каждый народ начинает путаться, кого ему теперь надо возлюбить, а кого возненавидеть, но к чему-то поистине демоническому по степени своего кровопролития… И никого это никогда не смущало. Так, иногда кто-нибудь, чьи интересы нарушаются, завопит насчет того, что другие бесстыдно нарушили соглашение, но замолкает, когда сам делает ровно то же. А потому всякая война, в которой один может назвать себя победителем, а другой признать себя побежденным, – это зачаток нового военного конфликта, и он разгорится, как только побежденный наберется сил, чтобы пойти устранять якобы несправедливость. А после того устранения обещаем, клянемся веками помнить врага, не прощать ему. Но тут же простим, если того потребуют экономические интересы. Сначала скинем на врага две ядерные бомбы, а потом станем с ними крепкими торговыми партнерами. И ничего… Просто цена той ненависти – выгодная покупка нефти, инвестиции, налоговые льготы, займы, размещение баз… А главное – поддержка в новом военном конфликте. Старые недоразумения с легкостью забываются в прагматичных новых целях.

Валентина произнесла это совершенно серьезно, без тени усмешки, как и многое, что другими бы непременно было окрашено сарказмом.

Их свидание уже порядком затянулось, но, против обыкновения, их не торопили. Валентина продолжила:

– Между всеми якобы врагами бывали и конфликты, и дружба. Вопрос только, что поминать, то или другое. Фокус внимания искусно меняется сообразно новым целям. Так способен ли улучшить человеческую природу этот страшный опыт войн? И если нет, то зачем же он тогда из раза в раз дается? Если по правде, по справедливости, которую мы периодически так любим, тогда все, кто исполнял роль строгих судей в Нюрнберге, должны были потом и сами занять место на той скамье подсудимых. Ведь и после того бывали и принудительный труд, и расстрелы, и лагеря. Индокитай, задохнувшийся в огне, Суэцкий канал, Алжир, Гватемала, Гренада, Ливия, Панама, азиатские военные преступления, резня в Будапеште – она же подавление венгерского контрреволюционного мятежа, как меня учили в школе. Снова великие республики, демократии и королевства мира творят акты возмездия и справедливости во имя светлого будущего там, где, по их мнению, не дотягивают до понимания правды. И от этих актов справедливости земля продолжает полыхать. Отчего же этот страшный опыт всё никак не может починить человека? И до сих пор нам невдомек, что пока сами мы будем раздроблены внутри себя, пока половина нашего разума будет подчиняться инстинктам или совести, а другая – голосам с трибун и призывам газет, то наша земля продолжит гореть и воевать. Не владея даже собой, не умея быть целостным, как можно владеть хоть чем-то в этом мире? И уж тем более убивать за это? Как же не ясно человеку, что плата будет всегда? Потому что есть законы, которые работают вне зависимости от нашего невежества. Все в нашей жизни происходит в пределах той совести, которой мы обладаем. Тут ведь нет нового мышления, Лидия, – рождение новой мысли по сложности соизмеримо с прохождением Дантова ада наяву, да и за призыв гения плата берется серьезная. А с меня что взять? Тут вообще ничего нет, если так подумать, а может, есть все, что нужно знать…

И Валентина медленно покачала головой, продолжая смотреть перед собой.

– Поэтому нет, Лидия, у меня истовой гордости за былое, только скорбь. Не смотри на меня так, как-нибудь в другой раз объясню подробнее, сейчас нет нужных слов, другие мысли застилают, а там глубоко копать надо.

•••

«Мы не оставим народы стран, порабощенных Гитлером, в положении рабов!»

Я не мог поверить своим ушам. Итак, британцы грубо отклонили мирное предложение, о чем по радио сообщил лорд Галифакс. Франц выключил приемник. Лица всех присутствующих в комнате выражали полнейшее недоумение.

– Никогда не понимал их, но то, что они творят сейчас, вообще за гранью всякого разумного, – тихо произнес кто-то у меня за спиной.

Мне и самому было невдомек: как можно было огрызаться, находясь в подобном катастрофическом положении?

Через четверть часа новость облетела все казармы и бараки.

– Если в Англии еще остались умные люди, то скоро там вспыхнет революция. Попомните это. Даже самые недалекие теперь осознают, что война отныне целиком и полностью на их ответственности.

– Черчилль ведет свою страну к погибели, и не наша вина, что они не слышат голоса разума! – брызгал слюной Штенке. – Им предложили мир без каких бы то ни было условий, это уму непостижимо!

– Черчилль – еврейская содержанка, это всем известно. Чего еще от него ждать?

– Но остальные? В нынешней ситуации мы легко придавим их, как зарвавшуюся вошь. Неужели они этого не понимают? Их ждет судьба лягушатников, – говорил Карл.

Ульрих исподлобья посмотрел на брата:

– Боюсь, и нам будет сложно пережить еще одну военную зиму.

– Будто ты испытывал какие-то лишения, – тут же отмахнулся Карл.

– У нас со снабжением, может, и порядок, но ты забыл о письмах из дома? Бабка едва не отдала богу душу во время холодов, да и отец со своими легкими не переживет еще одной зимы без угля.

– И Ильке твоя опять завшивеет без горячей воды, – перебив, захохотал Карл.

Ульрих с осуждением посмотрел на брата, но ничего не ответил и отвернулся.

– Кох прав, – неожиданно подал голос Готлиб, задумчиво крутивший в руках оторвавшуюся пуговицу, – у нас в Брукмюле довольных немного, а точнее – нет их совсем. Отец писал, что летом-то поутихли, а зимой многие в открытую высказывались против.

– Против кого? – хмуро спросил я.

– Сам знаешь, – тихо ответил Готлиб, продолжая смотреть на пуговицу, – без угля совсем туго в холода, да и нормы продуктов не те, что в газетах пишут. В лучшем случае половину дадут, да и за той три часа на морозе выстаивали.

Мне было противно слышать это. Я хотел резко ответить Готлибу, но меня опередил Штенке:

– Все не просто так, а во имя!

– Во имя чего? – Готлиб наконец оторвался от созерцания своей пуговицы и посмотрел ему в глаза.

– Во имя преодоления позора, которому была предана Германия, – жестко ответил я вместо Штенке.

Готлиб хмуро скользнул взглядом по моему лицу и снова уставился на пуговицу.

Английская авиация начала хаотично бомбить немецкие города: Гамбург, Бремен, Падерборн… Я читал газеты и не мог поверить, что они сподобились на такую низость. В первые дни мирное население – дети, женщины, старики, – совершенно не ожидавшее ничего подобного, оказалось застигнуто врасплох. В ответ люфтваффе[105] вынуждены были вести массированную бомбардировку Британии. Судя по сообщениям газет, мы быстро завоевали полное превосходство в воздухе: «Соотношение потерь ставит Англию на колени! Все английские "Спитфайры", рискнувшие ответить, погребены в Ла-Манше», – сообщалось в «Фёлькишер Беобахтер». Я был уверен, что с таким раскладом война завершится уже к осени и еще одной зимы по карточкам удастся миновать. Окончательно я в этом убедился после письма тети Ильзы, которая сообщала, что в Берлине активно готовятся к большому параду в честь победы: на Парижской площади уже установили огромные трибуны, украшенные золотыми орлами и гигантскими копиями Железных крестов.

– Франца не видел? – спросил я, наткнувшись на Карла в столовой.

Тот читал газету.

– А? – Он рассеянно глянул на меня поверх страницы. – Он со смертниками сейчас. Пришел приказ собрать группу для обезвреживания бомб.

Я удивленно замер – это было что-то новое.

– Охранников?

Карл озадаченно смотрел на меня, словно не понял вопроса. Потом нахмурился и произнес:

– Заключенных. Скажешь тоже. – И он вновь уткнулся в газету.

Я вышел на улицу и хотел двинуться в сторону бараков, но увидел Франца и Ульриха, куривших неподалеку от ворот. Кох-старший тихо свистнул и махнул мне рукой. Я подошел.

– Милый Карлхен выдал… – И я умолк.

Судя по тому, как они переглянулись, Карл нес вовсе не чушь.

– Кто-то должен обезвредить неразорвавшиеся бомбы, иначе на них могут подорваться наши солдаты или, еще хуже, дети или женщины, – совершенно спокойно проговорил Франц.

Сложно было понять его истинное отношение к тому, о чем он говорил. Я посмотрел на Ульриха. Тот теребил все еще дымившую сигарету так, что из нее уже начали сыпаться крупинки табака.

– Я ведь что думал, – торопливо заговорил он, – нам придется выбирать номера для отправки, а они вдруг сами, добровольно, еще и препирались за это право. Это ведь странно, да? – И он посмотрел на Франца.

Тот пожал плечами.

– Они голодны, а там усиленный паек, почти как у нас.

– Но ведь они не проходят никакого обучения, прежде чем… прежде чем их туда… прежде чем их заставляют откапывать бомбы.

– У них есть инструкции. – Франц снова пожал плечами.

Ульрих помолчал, кинул взгляд в сторону бараков и вдруг вспомнил:

– Сегодня среди них был парень, который вызвался во второй раз. Он рассказывал остальным,