Виланд - Оксана Кириллова

их переменить свое решение: им попросту некуда было их уже складывать. Да и сама транспортировка трупов очень быстро стала отдельной проблемой – переполненные грузовики становилось все сложнее укрывать от глаз гражданских. После долгих раздумий решено было обустроить все лагеря собственными установками для сжигания, и уже к лету две частные фирмы – «Топф и сыновья» и «Хейнрих Кори» – установили нам необходимое оборудование. Сразу после этого в Дахау учредили собственное бюро регистрации смертей. Теперь гражданские чиновники не получали от нас никаких данных о смертях, все фиксировали служащие СС, тщательно следившие, чтобы ничто не покидало пределов лагеря: ни трупы, ни информация.

Отныне охранники вольны были делать что хотели.

Мы с Францем курили возле комендатуры. Чуть поодаль рабочая команда с фиолетовыми нашивками старательно прочищала клумбы от сорняков. В этот момент на велосипеде показался Штенке, под мышкой он зажимал какой-то пакет. Не доехав до комендатуры, он остановился возле клумбы, ретиво спрыгнул с велосипеда и, подскочив к ближайшему арестанту, от души наподдал ему под зад. Не ожидавший того старик завалился на бок, но тут же подобрался и снова вскочил на ноги.

– К счастью, мы никогда не увидим Штенке среди начальства, – усмехнулся Франц.

Я вопросительно посмотрел на него.

– Он тот редкий персонаж, который ни на что не променяет возможность истязания заключенных. Даже на повышение.

Тем временем Штенке выговаривал молчаливому старику, стоявшему перед ним навытяжку:

– Святой отец, я тебе так скажу, на алтаре истинного немца не должно быть никаких распятий, библий и ликов. Для немецкого народа есть лишь одна священная книга – «Майн кампф»[101], слышал про такую, обезьяна в сутане? Ее заветам мы следуем. Только ей есть место на алтаре. Ей и великому немецкому оружию. И есть только один крест – свастика. Понял, святой отец, или повторить? Я могу – истинную веру насаждать мне в радость!

– Штенке сегодня в ударе, – заметил я.

Старик оторвал лицо от земли и впился взглядом в охранника, он так ничего и не сказал, но в глазах его мелькнуло плохо скрываемое презрение, смешанное… с жалостью. Довольная улыбка тут же съехала с лица Штенке, он размахнулся и снова ударил заключенного. Но на сей раз тот был готов и лишь пошатнулся, однако не отвел взгляда. Черт его дери, почему он не опускает голову? Даже меня это начало выводить из себя. Упрямый взгляд старика выражал что-то крепкое, никак не вязавшееся с его отчаянным обликом грязного голодного арестанта.

– Что уставился, собака церковная?! – уже с перекошенным лицом рявкнул Штенке. – Злишься, что гноблю вас, песнопевцев благолепных? А чего тебе злиться-то? Тут логика простая. Если есть тот, чье имя вы славите, значит, и ад с раем есть уж точно, а значит, гореть мне за свои слова, не переживай, безнаказанным не останусь! А если переживаешь, значит, сам не веришь в то, на чем стоишь. Ты вникни, старик, ведь если я не попаду в ад, значит, и нет его, ада-то! И Бога тоже, значит, нет, и выходит, прав я! И наказывать меня не за что. Вот она, истина-то! Вникни, вникни, старик!

– Сучья морда, на разрыв, – пораженно покачал головой Франц, – иногда его логические цепочки даже меня ставят в тупик. И не поспоришь.

– Он невежа. – Я пожал плечами. – Как у большинства невеж, у Штенке комплекс уверенности в том, что он прав и не нуждается в дополнительных познаниях. Это раздражает.

– Не знаю, что меня больше всего коробит в нем, садизм или непостижимое скудоумие. Сложно определить, какая его черта все же самая отвратительная. Первое могло бы помочь ему сделать отличную карьеру в лагерной системе, но второе напрочь перечеркивает все его достижения.

– С другой стороны, в отличие от нас, Штенке хотя бы не лентяй, – усмехнулся я и посмотрел на Франца. – Знаешь, почему я не жажду бить их? – Я перестал улыбаться. – Я им нисколько не сочувствую, они вызывают у меня такое же отвращение, как и у Штенке. Но я не трогаю их, потому что мне лень писать все эти отчеты в трех экземплярах после каждого наказания. Попросту лень, понимаешь?

Франц пожал плечами.

– Эти распоряжения теперь ничего не стоят, сам знаешь. – Он снова перевел взгляд на Штенке. – Случайно «забудешь» про рапорт, никто тебя не осудит.

– Есть правила.

Франц резко повернул голову.

– Так ты себе говоришь? – Он сделал ударение на первом слове, впившись в меня взглядом. – За этим прячешься, чтобы не делать им больно?

– Не неси чушь, – лениво огрызнулся я, – я ненавижу этот сброд всей душой.

Франц согласно кивнул.

– Здесь я тебе верю. Ты действительно ненавидишь этот сброд. – Он снова выделил нужное, по его разумению, слово. – А Штенке что? Он ярый антисемит и убежденный нацист? Так кажется со стороны. Но я сомневаюсь, что он часто сталкивался с евреями до того, как они оказались в лагере. Сколько их там было в его деревне? Полторы калеки вернулись с мировой, не говоря уже о том, чтобы кто-то из них нанес ему какой-нибудь личный вред. Я уверен, что сегодня он точно так же действовал бы и против датчан или, скажем, бельгийцев, случись им быть неугодными. Его ненависть зависит исключительно от приказа. По приказу он станет кем угодно: антисемитом, антикоммунистом, антицерковником, антилюбителем цилиндров и тростей, ненавистником органной музыки или концертов для фортепиано… А идеология его мало интересует. Такие, как Штенке или вот наш лопоухий приятель Адольф, теперь засевший в Вене, сейчас чувствуют себя отлично. Преданность и исполнительность ценятся. Ему-то не лень писать рапорт за рапортом после каждого наказания. Возможность наказывать для него – право законное с юридической точки зрения. А ты видишь в этом проявление высшего закона. Исполнять его ты не очень хочешь и прячешься от этого как раз за нормы юридические – ты видишь тут великую истину, но тебя коробит от способов.

Я молча пожал плечами и зевнул, хотя позыва к тому не было, но я не хотел, чтобы Франц решил, будто я отношусь к его словам всерьез.

– Активнее, свиньи! – продолжал надрываться неподалеку Штенке, напрочь позабывший, что ему необходимо доставить пакет. – Ваша книга сдала вас с потрохами: вам нипочем ни скитания по пустыням, ни переходы по дну морскому. Вы чума, которую ничего не берет.

Неожиданно раздался стук. Лопата не просто выпала из рук заключенного – нет, она была брошена со всей силы. Я с тревогой обернулся туда.

– Истина. Все истина. Поделом нам – заслужили, что попустили. Хуже – поверили Сатане. А теперь вы пытаетесь заставить нас замолчать, ибо знаете, сколь велика сила церкви, знаете, что во имя Божье народ пойдет за нами! Мы честно исполнили все условия конкордата[102], а вы, дьяволы во плоти, не следовали ни единому обещанию. Вы потомки Бисмарка, которого нам впору ненавидеть, но вы не стоите и ногтя великого канцлера. Лживое, жестокое, лицемерное отродье, проклятое поколение, которому гореть в аду…

Наступила тишина. Все замерли в том положении, в котором их настигли слова ополоумевшего старика-арестанта. Лица остальных заключенных изумленно искривлялись, едва они во всей полноте понимали наконец смысл сказанного.

Я пораженно смотрел на старика. Плечи его были расправлены, одна нога выставлена вперед, руки прижаты к бокам, а глаза… глаза почернели от бушующей ярости, непостижимой в лице священнослужителя. Я посмотрел на брошенную у его ног лопату и явственно представил, как Штенке разбивает ею голову старика. Как грязное погнутое лезвие раскраивает надвое сухой, чуть вытянутый поседевший череп, в котором оказалось недостаточно ума, чтобы молчать. Я уже двинулся вперед, чтобы унять Штенке, но, к моему изумлению, да и, наверное, к изумлению всего сущего вокруг, этого не потребовалось. Некоторое время Штенке молча смотрел на заключенного. Глаза его не мигали, но сузились так, что, казалось, он вряд ли мог видеть отчетливо, а губы сжались в такую же плотную линию. Он не хмурился, но весь его образ выражал самую лютую ненависть, на которую только мог быть способен человек. Он медленно подался вперед, к старику, который и не думал отклоняться.

– Прежде чем ты сдохнешь, собака поганая, я тебе скажу, что вы молиться должны на этот чертов конкордат. Когда его расторгнут, вы перестанете сосать из государства субсидии, которые каждый год выплачивает фюрер вашей прогнившей воровской церкви. Вот уж самая бесполезная трата – денежные субсидии попам. Веришь, что проживете на пожертвования, старик? Так это не про вас, вы-то привыкли жить жирно и сытно. И ты, гнида, еще смеешь заявлять о несоблюдении обязательств? И поносить своим поганым языком партию? Когда каждой собаке известно, что вы сами же и нарушаете пункты конкордата! Вы же укрываете за алтарем самый сброд, который спит и видит падение нашего рейха! Ведь ваши монахи рангом повыше твоего – самые прожженные политики, которых только можно себе представить! Ваши же епископы будут ползать в ногах