Виланд - Оксана Кириллова

нейтралитет. Фюрер еще несколько недель назад заверял и бельгийцев, и голландцев, что никогда не пересечет их границы с оружием.

– Ульрих, ты порой меня жестко разочаровываешь, – тут же вскинулся Карл, – мы-то как раз и защищаем их чертов нейтралитет от англо-французской чумы, она ведь на подходе к их границам! Будто тебе неизвестно, что Франция сама со дня на день собиралась ввести свои войска в Бельгию! По-твоему, лучше было дождаться этого? И если бельгийцы воротят нос и не видят своих же интересов, то теперь это их проблемы. Теперь всякая ответственность за возможное кровопролитие на их совести. Это война, полумер и уговоров быть не может.

– Мы для них захватчики, – упрямо проговорил Ульрих.

– Чушь! – уже закричал Карл. – Мы предупреждаем вторжение с той стороны, идиот!

– Они не читают наших газет, брат, потому не знают этого, – угрюмо проворчал Ульрих. – Никто уже не верит в это, все прекрасно понимают, что голландские аэродромы нужны нам для проведения воздушных операций против томми. Так почему бы не выступить открыто? Это пятнает нашу честь.

– Я сейчас покажу тебе, что пятнает нашу честь, – прошипел Карл.

Не успели мы и глазом моргнуть, как он налетел на старшего брата. Мы с Францем кинулись их разнимать, хотя держать нужно было только Коха-младшего. Ульрих по привычке лишь прикрывал голову от братских тумаков, даже не думая давать сдачи.

– Захватили Роттердам! – разнеслось по всему Дахау спустя несколько дней. – Взяли их одной танковой дивизией!

– А наши бомбардировщики! Говорят, они отлично подрихтовали город.

– Вот это, я понимаю, скорость и размах наступления, – восхищался Штенке.

– Сам Черчилль не скрывает, что ошеломлен.

– Томми боятся наших мессершмиттов как огня, наша авиация жалит знатно! Им с нами не тягаться!

Вскоре жалкие остатки правительства Нидерландов капитулировали и тем самым уберегли от бомбардировок Амстердам и Гаагу. Через некоторое время то же самое сделала и Бельгия[94].

Вскоре были захвачены практически все важнейшие города на побережье, танки Гудериана[95] с легкостью подмяли под себя Булонь и Кале, французы и англичане оказались полностью изолированы друг от друга. Обе армии были сдавлены со всех сторон на крохотных пятачках. В последующие дни мы стремительно захватывали побережье Ла-Манша. Англичане отчаянно пытались спасти жалкие остатки своей разгромленной армии, переправляя солдат малыми группами на боевые суда в крохотном осажденном Дюнкерке, но наша авиация легко прерывала эти потуги. Их истребители не способны были прикрыть даже эти мелкие переброски. В прессе красочно живописались барахтавшиеся в воде томми, которые пытались догрести на мелких лодках и плотах до своих боевых кораблей. Каждый день в газетах давался подробный перечень подбитых и потопленных британских судов и количество их сбитых истребителей.

– Сорок пять английских пташек отправились на дно морское, – Штенке потрясал новой газетой, – подбиты пять крейсеров, семь эсминцев и четыре торпедных катера. В завтрашней газете обещают сообщить информацию по транспортным судам. Дождались островные обезьяны! Думали, в водах им нет равных, а вот получайте! Они еще долго будут помнить Дюнкерк, помяните мое слово![96]

Я перехватил газету у Штенке, пока она не разошлась по рукам, и внимательно просмотрел ее – данных о немецких потерях не было. Судя по всему, разгром англичан на побережье был полнейшим.

Пока я просматривал газету, парни продолжали обсуждать:

– Дюнкерк теперь будет костью в горле у Черчилля стоять. Пусть помнит, как отклонил мир Германии.

– Ничего, ему там сейчас весело, королева Вильгельмина[97] вместе со своим правительством пожаловала в гости.

– Они там с Хоконом создадут кружок по интересам.

– Томми нужно как можно скорее избрать себе человека с трезвым и объективным взглядом на происходящее и всецело предаться его воле. Иначе после войны придется платить по всем счетам, отвертеться не удастся.

– Я знаю только одного томми, который мог все сделать по уму. Герцог Виндзорский[98] всегда шел нам навстречу.

– Именно поэтому они и заткнули ему рот и выслали к чертям из Англии. Я уверен, будь он у власти, мы бы уже давно достигли соглашения с англичанами.

– Рано праздновать окончательную победу, – неожиданно встрял Франц.

Его пессимизм уже действовал всем на нервы.

– И что нам помешает? – насмешливо посмотрел на него Штенке. – Их армия приказала долго жить. Они уже небось тысячу раз пожалели, что не приняли предложение фюрера. Сейчас бы мирно жевали свою овсяную кашку и не знали забот. У них был шанс, но томми его бездарно упустили.

Франц согласно кивнул, будто и не думал протестовать. Тихим, но твердым, однако, голосом он напомнил:

– Мы почти дожали в семнадцатом, но почему-то не мы в итоге праздновали победу.

– Тогда чертовы америкашки…

– Вот именно. На ровном месте они поставили под ружье больше двух с половиной миллионов солдат и каждый месяц отправляли на фронт без малого двести тысяч. Так что помешает им сделать еще раз то же самое? Вряд ли Рузвельт оставит англичан в беде, он не дурак, сам понимает, чем это грозит ему самому.

Штенке лишь передернул плечами, не посчитав нужным отвечать Францу.

Прекрасные новости с фронта были омрачены очередным письмом моего отца.

«С польской кампании вернулся Георг, сын Норберта Штрассе, нашего учителя литературы. Смурной, нелюдимый, запил. Норберт пожаловался на него, попросил поговорить с ним, считает, у меня есть подход к таким. Я даже растерялся, Вилли. К каким "таким"? Я нашел Георга в пивной возле их дома… И напился вместе с ним, потому что не мог уйти трезвым после того, что он мне рассказал. Георг, верно, сошел с ума, раз выдумывает подобные небылицы: он служил в особом формировании, что-то вроде военной полиции, они заходили на территорию врага вслед за армейскими частями. Говорит, им приказывали брать в плен даже мирных поляков – мужчин, женщин, детей, стариков, – всех группами отводили на военно-полевой суд, после которого никто этих людей не видел. Однажды ночью там, в Польше, их вдруг заставили поджечь сарай одного фольксдойче. Но огонь вдруг перекинулся и на сам дом этого фольксдойче, в считаные минуты спалив его дотла, – никто из этой семьи не сумел спастись, ни отец, ни жена его, ни старики-родители, ни две маленькие дочки. "Так даже лучше", – сказало им начальство. На следующий день за "жестокое убийство" семьи фольксдойче было арестовано шестьдесят пять поляков, весь цвет городка: врачи, учителя, профессора, священники, юристы… их пытали, чтобы "выяснить имена убийц", потом устали и просто расстреливали на глазах остальных. А их скорбящих жен и дочерей заставили языком вылизать несколько подъездов трехэтажного дома, а потом собирать ртом в одну большую кучу мусор во дворе. Думаешь, это иносказательно? Нет, сынок. "Я до сих пор вижу, как одна молоденькая профессорша бьется в тошнотворных судорогах, слизывая застарелые плевки со ступеней" – так сказал Георг. Меня и самого чуть не вывернуло наизнанку. В Варшаве они заставили женщин мыть дороги нижним бельем… а затем велели натянуть его на себя обратно, кто-то из мужей попытался заступиться, так ему под дулом приказали обосраться прямо в штаны. Ты уж прости, сын, за такие слова, знаю, ты не привык к такому, но других не подберу. Еще много чего он рассказывал, но о том даже писать не буду. И бумага такого не стерпит. Георг все повторял: "Против немцев… против немцев… против немцев… всякое враждебное проявление…" И пил одну кружку за другой, потом плакал, уговаривал самого себя в чем-то. Я больше не мог этого выносить и оставил его одного в той пивной. Если хотя бы половина из того, что он говорил, правда, то это закат человеческой души, Виланд, мне стыдно быть немцем. Сейчас я малодушно избегаю Норберта, хотя это не так уж и сложно, меня ведь уволили. А впрочем, оставаться в школе уже не было никаких сил. Несколько недель назад директор Штайнхофф получил циркуляр, обязывающий учителей показать во всех классах кинохронику о разрушениях, которые наша авиация произвела в Польше, чтобы ученики гордились нашей военной мощью. Я впервые смотрел ее вместе с детьми и остановил пленку прямо посреди просмотра. Дети сидели в полном молчании. Когда я выключил это, одна из девочек обернулась и спросила у меня: "За что им это?" Я не успел ответить, ее сосед по парте опередил меня: "Поляки на нас первые напали", но девочка замотала головой: "Я не о них, я знаю, что поляки плохие, я о наших солдатах. За что их заставляют это делать? Разве им не страшно?" На это даже я не нашелся, что ответить. Я долго думал, почему Георг Штрассе не отказался делать то, что делал, если его душу коробило от того. Почему власть для нас превыше всего? Беда с этим отказом мыслить и анализировать. И ведь похоже