Виланд - Оксана Кириллова

и никаких промедлений в его исполнении быть не должно. Враг должен знать, что за каждым словом последует решительное действие. И лишь смертная казнь имеет самый продуктивный эффект. Лучшего способа еще не придумали. Сейчас безопасность рейха превыше всяких норм, а потому всякий, надевший форму СС и ступивший на территорию лагеря, должен забыть о них. Вы такие же солдаты, как те, что на передовой, и вы так же обязаны идти в наш внутренний бой без страха и оглядки.

Через несколько дней я встретил потерянного Готлиба. Я знал, что сегодня он участвовал в двух казнях. Одного узника ему пришлось расстрелять уже после того, как тот упал, потеряв сознание. Готлиб брел к казармам, время от времени отклоняясь от прямой, по которой шел. Подойдя ближе, я убедился, что он был не пьян. Готлиб скользнул по мне отстраненным взглядом и снова уставился перед собой. Я продолжал идти рядом. Он сам заговорил:

– Я не могу. – Он затряс головой.

Это был тот же Готлиб, который устроил для нас показательное избиение заключенных, когда мы только прибыли в лагерь. Я устало вздохнул:

– Ты мог издеваться над ними, бить, уничтожать морально, опускать до уровня животных ради обыкновенной забавы или пари, но ты не в силах спустить курок, когда это действительно требуется во имя справедливости и безопасности твоего народа. Готлиб, ты, может, больше них заслуживаешь находиться в этих бараках.

Я знал, что замерший Готлиб пораженно уставился мне в спину, но не обернулся, чтобы хоть как-то ободрить его.

Двадцать восьмого сентября Варшава капитулировала.

Но вместо того чтобы вместе возрадоваться победе, все кинулись яростно отстаивать свое мнение касательно будущих действий Германии: казармы и офицерские столовые вновь превратились в клубы отчаянных диспутов.

– Польша на коленях! Так не самое ли время поставить в такую же позу и лягушатников? – вопрошал Штенке.

– Глупо считать, что французы тоже выставят против нас мотыги времен мировой войны, – качал головой Франц, – у этих танки не деревянные и ружья не картонные. То, что сгодилось с Польшей, не сгодится против сильной современной армии. Поддаваться эйфории – великая глупость.

– Великая глупость – пораженческие настроения, Ромул! Теперь весь мир увидел нашу силу.

– Мы всего лишь поиграли мускулами перед запуганным первоклашкой, за которого обещали вступиться старшие товарищи, но так и не вступились.

Я не вмешивался, но был склонен согласиться с Францем. Странная война на Западном фронте мало походила на реальное исполнение союзнических обязательств Англии и Франции. К тому же по лагерю ходили слухи, будто даже генералы в вермахте считали, что наступление на Западе приведет Германию к катастрофе. Кто-то шепотом передал, что в Генеральном штабе это назвали «аферой», не имеющей шансов на успех, а Гальдер[90] и вовсе окрестил план безумным.

– Пока единственные выстрелы, – настойчиво продолжал Франц, – которые прозвучали на том фронте, были сделаны по куропаткам каким-то пьяным капралом, который и напился-то со скуки. Ни те ни другие не хотят воевать, сейчас они в весьма дружеской атмосфере возводят оборонительные укрепления, чтобы предъявить миру хоть какие-то действия, но, боюсь, еще немного – и «противники» начнут из вежливости помогать друг другу перетаскивать тяжелые мешки для этих укреплений. Боли и крови тот фронт еще не увидел.

Ульрих поочередно смотрел то на Франца, то на Штенке, наконец и он решил высказать свое мнение:

– Ромул верно говорит, пора кончать. Польше уже каюк, мы получили что хотели и даже больше, если посудить. Фюрер сам заявлял, что на Западе у нас притязаний нет, так зачем же губить сотни солдат и добра на миллионы?

– Не знаю, как французы, а англичане на это теперь не пойдут, – все-таки вмешался и я, – их новый бульдог Черчилль не из того же теста, что Чемберлен. Этот попрет до конца, он еще во время Судет гавкал в нашу сторону.

Штенке тут же взвился:

– Так я и говорю, нужно гнуть лягушатников сейчас, пока томми не очухались. Необходимо быстро перекидывать силы на Запад и делать лягушачье рагу! Тем более пока русские продолжают придерживаться соглашения. Рано или поздно они нарушат его, это ясно как день, у этого пакта нет никакой цены, уж вы мне верьте. Меня эти их заверения в крепкой дружбе не обманут. Иваны спят и видят, как придушить нас. Повторяю, сейчас надо идти на лягушатников, пока Сталин с нами.

– Не понимаю, – проворчал Карл, – почему фюрер делает так много уступок Советам? В этой войне с Польшей победили мы, но в большем выигрыше оказались русские! Пришли на готовый раздел пирога и сейчас получают самые лакомые куски: Борислав, Дрогобыч, а ведь там, говорят, нефть! Им отошел даже Львов, который уже был занят нашими войсками! – горячился он. – Просто забирают себе то, что теперь по праву принадлежит нам, и это притом, что всему миру заявили, будто пришли в Польшу защитить своих украинских и белорусских собратьев, которых притесняет польское панство. Смердит лицемерием, не находите?

– Ты прав, друг Карлхен, бесстыдный плагиат нашего чехословацкого финта, – улыбнулся Франц.

Я покачал головой.

– То было другое, идиот! – Карл даже вскочил. – Наших там действительно уничтожали, и мы, в отличие от русских, имели все законные права и на Судеты, и на Данциг.

– Но получили много больше, – улыбнулся Франц.

– Я не понял, Ромул, тебе не нравится, что Германия наконец в том положении, которое заслужила по праву? – Штенке встал рядом с Карлом.

– Возвращаясь к вопросу нашего Карлхена, хочу сказать, что пока, очевидно, фюрер пошел бы и на бо́льшие уступки русским, только бы удержать их от сношений с англичанами и французами. Эта случка может перевернуть все наши планы. А кроме того, дележка добычи делит и ответственность, – многозначительно добавил Франц, – никогда не знаешь, чем все обернется.

– Ерунда! Польская компания всему миру показала, с кем теперь нужно считаться, – твердо проговорил Штенке.

– И мы вновь возвращаемся на исходную, – терпеливо проговорил Франц, – мы поиграли бицепсами, но пустить их в дело не довелось.

Началась чистка территорий, которые отныне принадлежали рейху. Потрепанный транспорт, ехавший издалека, выплевывал в лагерях весьма пестрое содержимое: тут были и солдаты Сопротивления, и пособники, и интеллигенция, и священники, и польские евреи. Вскоре эта польская масса превысила по численности немецких заключенных, и это несмотря на то, что полиция продолжала без устали чистить и сам рейх.

Я лениво наблюдал, как неутомимый Штенке учил охранное пополнение лагерным порядкам, охаживая группу узников дубинками. Новички наблюдали расширившимися от ужаса глазами, в которых застыло недоверие. Очевидно, так же выглядел и я, когда впервые оказался в Дахау, а сейчас мне просто хотелось спать. Рядом зевал Карл.

– Знаешь, что больше всего сводит с ума этих упитанных? – Так Карл называл бывших представителей среднего класса, оказавшихся в лагере. – Обращение на «ты». Попрание их статуса напрочь ломает их, вот что я тут заметил. Уголовник воспринимает это как должное, он и не ждет иного, а вот благополучный середнячок ломается от тыканья. Попробуй как-нибудь подойти к упитанному бонзе в очках, которого только-только привезли, и рявкнуть ему: «Эй, ты!», вот уж умора. Разве что за сердце не хватаются.

– Ты психиатром решил заделаться?

Он пожал плечами.

– А если б и так, что в этом такого? Я врачом в детстве хотел стать, а теперь вот тут… – Он растерянно оборвал фразу, будто сам еще не решил, как закончить ее. – Может, в будущем, кто знает. Не вечно же лагеря будут существовать. Как справимся с заразой, останется, может, парочка для острастки. Как думаешь, Виланд, выйдет из меня врач?

– Конечно, Карл, почему нет?

Мимо нас по направлению к основным воротам проследовала рабочая команда. Я скользнул по ней взглядом и отвернулся, но что-то заставило меня вновь оглянуться. Усталые заключенные толкали тачку с инструментом, за ними плелись остальные рабочие пятерки, их сопровождали охранники. Я присмотрелся к одному из них. Высокий, худой, блестящие прямые волосы, старательно зачесанные назад. Словно что-то почувствовав, он стремительно обернулся, я не успел отвести взгляд. Мы смотрели друг на друга, но я не узнавал его – лицо ничем не примечательное, хмурый. Он отвернулся.

– Знаешь его? – Я кивнул на удалявшуюся спину охранника.

Карл присмотрелся.

– Это Роб Хуббер, он из новеньких, кажется, из Берлина. Толковый парень. Да ты и сам можешь его знать, он говорил, что жег книги на глазах у самого Геббельса. Ты же тоже…

Я покачал головой.

– Нет, не помню, чтобы мы пересекались.

Мог ли я запомнить все потные, разгоряченные, раскрасневшиеся лица студентов, бросавших в ту ночь книги в огромный костер на Опернплац? Я был так взбудоражен, что не запомнил бы и лицо самого черта, явись он передо мной в тот момент.

– Теперь-то полегче будет, – продолжил Карл, – объявят перемирие, вздохнем.

Я пожал плечами. Газеты действительно надрывались в заверениях, что перемирие – дело фактически решенное. Воевать в зиму никому не хотелось, да и было бы за что. В самом деле, если англичане и французы не предприняли ничего кардинального за прошедший месяц, так за что ж теперь-то проливать кровь, когда мы окончательно