Виланд - Оксана Кириллова

на трусость, но нет, это что-то другое, ибо немец готов даже умереть, если поступит приказ, а на это какая-никакая смелость нужна. И твердость, пожалуй. Больше я не показывал детям эти фильмы, вот и попросили на выход. Ты не думай, Вилли, я не болтаю направо и налево, знаю, что это может навредить тебе, а ты – самое дорогое, что у меня осталось на этом свете. Я по большей части сейчас слушаю. Все уверены, что мы выиграем войну, ведь сейчас Россия с нами заодно, на другом конце палки лишь Франция и Британия, "затеявшие эту мировую свару", как сказал мне директор Штайнхофф. И победа эта наступит совсем скоро, уверен он. Сказал так: "Все признаки налицо: на прошлой неделе нам выдали сахара на пятьдесят граммов выше нормы, а на этой неделе сразу два куска мыла вместо одного!" Только не объяснил он мне, зачем повсюду снимают церковные колокола и отправляют на переплавку для производства орудий. А недавно ходили по домам и забирали все оловянные и медные предметы, берут еще из свинца, никеля и латуни, да таких у меня не оказалось. Компенсации не обещают, да, впрочем, мне грех жаловаться из-за ложек и вилок, вот у Норберта Штрассе автомобиль забрали… Что ж, надеюсь, мои вилки и ложки да старый драндулет Норберта помогут нам выиграть эту великую войну. А в том, что она великая, никто не сомневается. Фюрер по радио заверил, что сейчас определяется наше будущее на ближайшую тысячу лет. Скажу тебе по секрету, Вилли, наелись мы этими тысячелетними планами, сыты ими по горло, побед у нас уже хоть отбавляй, складывать негде, но когда уже будет та победа, которая принесет нам мир? Нам бы что-то на более близкую перспективу: где уголь взять к холодам, увеличат ли пайку, удастся ли урвать калоши к началу дождей. Заботы о тысячелетней жизни нам не по зубам, по-прежнему все больше мелочи беспокоят. Вот, например, гестапо запретило матерям и отцам погибших давать в газеты извещения о смерти, так мы даже не знаем, скольких жизней стоят нам эти великие победы, – списки тоже под запретом. Пишут, что Дания и Норвегия дались нам бескровно, а между тем твой одноклассник Отто больше не вернется домой. Он был матросом на крейсере «Блюхер», который затонул недалеко от Осло, хотя в газетах об этом тоже ничего нет, значит, ничего и не было, Вилли. Но Грета, мать Отто, все равно повесилась, – кроме сына, у нее ведь никого не было, сам знаешь. Я догадываюсь, почему газеты об этом не пишут, сынок, – при плохом знании истинной ситуации нет у нашего народа возможности трезво оценить происходящее, но при этом преобладает страх и ненависть к новому "врагу". Всякий раз наши власти стремятся уменьшить распространение информации о реальных потерях и суммах, в которые Германии обходится эта война, и героизируют образ воина, которому предстоит славная прогулка на защиту Отечества…

Запамятовал совсем, есть ведь и хорошая новость, сынок! Макс вернулся с той "прогулки" домой. Оказывается, он тоже был на "Блюхере", правда, не матросом, а среди солдат, которых погрузили туда, чтобы взять Осло. Макс – негодник, болтает глупости, говорит, что они даже не знали, куда отправляются, были уверены, что их ждут обычные учения, и лишь после выхода в море им все сообщили. А ведь половине из них учения действительно не помешали бы. Убивать тоже нужно учиться. Всему, сынок, нужно учиться, даже такому богопротивному ремеслу. Так я и сказал уроду Максу. Да, он теперь урод, все лицо погорело, вместо носа две дырки. Там ведь ад был, Виланд. Макс сказал, все каюты и палуба были завалены боеприпасами и горючкой, которые начали взрываться сразу же после попадания торпед. Те, кто смог удержаться на воде после потопления, погорели заживо в топливе, которое накрыло их плотной пленкой. Полторы тысячи наших мальчишек. Такие дела, сынок. Вести сейчас морскую войну с британцами – великая глупость. Вода – не воздух. Тут их стихия. И в ней мы все еще уступаем им по мощи. Для тех, кому, в отличие от Отто, посчастливилось вернуться из того водяного пекла, это совершенно очевидно…»

Я уставился на письмо, взгляд мой застыл. Отто погиб? Руки непроизвольно опустились. Перед тем как я уехал в Берлин, мы пообещали друг другу писать каждый месяц. И Отто писал, и я поначалу честно отвечал, а потом закрутилось, понеслось. Когда же я написал ему в последний раз? Черт подери, кажется, еще в Берлине, я тогда хвастался, что во время сжигания книг стоял совсем рядом с Геббельсом. Отто радовался, писал в ответ, что я точно далеко пойду, он во мне не сомневается. Не сомневался… Отто погиб? Как такое могло произойти, ведь у нас не было потерь на том фронте: Дания капитулировала, сопротивление Норвегии не доставило проблем. В газетах писали, что урон с нашей стороны единичный, и уж тем более не среди матросов. Что за чушь написал отец? Вражеская пропаганда уже бы трещала об этом без умолку, коль это было бы правдой. Им только повод дай.

– Виланд, ты чего здесь сидишь? – В открытую дверь просунулось лицо Карла.

Он явно был чем-то взбудоражен.

– Чего тебе? – тихо спросил я.

– Томми привезли!

И Карл вновь скрылся за дверью. Я судорожно подхватил письмо, запихнул его в карман и выскочил вслед за Карлом.

В Дахау доставили группу, на которую собрались посмотреть все без исключения охранники. Это была небольшая кучка пленных англичан, которых позже должны были этапировать дальше. Они не были похожи на наших типичных заключенных. Да, они были грязны и, судя по всему, голодны, но взгляды их не были обращены к земле. Они с интересом осматривались, изучая новое место, где им предстояло провести несколько дней. Некоторые даже имели наглость переговариваться и шутить, но никто из охраны не делал им замечания.

– Разве это солдаты? – наконец пришел в себя Штенке и по привычке сплюнул себе под ноги. – Доходяги какие-то рахитичные.

Действительно, все пленные были бледны, худы, многие сутулились и щурились, будто у них было плохое зрение.

– Вспомните Олимпиаду, взяли всего восемь золотых против наших тридцати трех. Зато все в колледжах обучались, – усмехнулся Карл.

– Эй, how are you?[99] – Франц подошел к одному из них.

Парень, улыбчивый, узкоплечий, длинный, как шпала, со впалой грудью, что-то ответил, голос у него был приветливый, располагающий. Через несколько минут Франц вернулся к нам:

– Офисный клерк из банка.

Я ожидал, что он усмехнется, но против обыкновения лицо Франца было задумчиво.

Я обвел взглядом наших охранников: сильные, широкоплечие, откормленные, пропитанные чувством собственного достоинства, обладающие всеми военными навыками. Такими нас сделал папаша Эйке, слава ему.

– Если у них вся армия такая, как эти офисные доходяги, то они обречены, – произнес я.

– Очевидно, они действительно не готовились к войне.

Все посмотрели на Франца. Он пожал плечами.

Все мы испытали облегчение, когда группу пленных англичан увезли. У охранников не получалось вести себя с ними так, как с другими заключенными. А по-другому было опасно. Я хорошо помнил наставления папаши Эйке.

Судя по всему, окончательно удостоверившись, что лягушатники, как и англичане, разбиты и более не представляют опасности, десятого июня в войну вступила Италия. Ничего, кроме смеха, эта новость не вызвала.

– Тоже мне союзнички, прискакали на раздел пирога, – презрительно выдохнул Штенке, – выждали, когда мы фактически выиграли эту войну. Вот увидите, потом будут бить себя в грудь и доказывать всему миру, что все благодаря им. Другого от макаронников ждать не приходится – какой-нибудь маленький триумф вначале приводит в неописуемый экстаз весь их сапожок, а потом они раздувают свой нулевой вклад до великих размеров.

Это был тот случай, когда со Штенке никто не спорил.

В выходные я отправился в Мюнхен, чтобы увидеться с Линой. Центр города был полон гуляющих людей. Играла музыка, пахло кофе и сладкими пирогами, народ был празден и по-воскресному расслаблен. Мы с трудом нашли свободный столик в кафе и заказали по чашке кофе. Сливок, к сожалению, не было, зато удалось урвать целую плитку шоколада – как всегда, на хозяина произвела впечатление моя форма, и он велел достать из запасов для особых гостей. Пока мы ждали заказ, Лина смотрела на табличку, воспрещавшую евреям заходить в кафе.

– Говорят, им сейчас даже продукты невозможно купить, их не пускают ни в лавки, ни в аптеки за лекарствами.

Я пожал плечами и со снисходительной усмешкой посмотрел на Лину:

– Было бы что покупать, не по их ли вине эти лавки сейчас пустуют? Поверь мне, уж кто-кто, а эти о себе всегда позаботятся.

Принесли кофе и шоколад.

Лина с нескрываемым удовольствием смаковала каждый шоколадный квадратик, время от времени закрывая глаза. В такие моменты