Виланд - Оксана Кириллова

Валентины: откуда в ней, учительнице литературы из небольшой деревни, эти мысли, знания, а главное, какое-то неизбывное желание говорить обо всем этом? Вместо того чтобы обсуждать собственную судьбу, которая решалась здесь и сейчас, Валентина продолжала уводить Лидию в какие-то сложные метафизические категории. В какой-то момент адвокат поймала себя на мысли, что ответы на все те странные философичные вопросы, которые Валентина адресовала даже и не ей, а как будто самому пространству, принесли бы ее подзащитной большее облегчение, нежели оправдательный приговор. Но какой практический толк в этих ответах, когда жизнь твоя будет проходить за колючей проволокой, под чужим управлением? Нет, Лидии было никак не понять Валентину. Не в том смысле, что она не понимала того, о чем та говорила. Но она недоумевала: зачем из раза в раз продолжать изводить себя этими мыслями, не имевшими никакой практической пользы для ее существования? Прошло уже столько времени с момента их первого свидания, но Лидия никак не могла разгадать эту уставшую женщину, сидящую перед ней.

– Да что говорить о врагах, когда и в тех, кто с нами тут, рядом, по одну сторону, мы не всегда способны увидеть своего. В Заксенхаузене… Это концлагерь, ты, наверное, знаешь… Там были норвежцы и евреи. Так вот, норвежские узники получали посылки с едой от Красного Креста, им это дозволили. И они с отвращением наблюдали, как евреи выуживали из мусорных баков помои и тут же их съедали, хотя их за это избивали капо. Что им удары, если они уже скелеты, обтянутые кожей. Они только чувствовали, как что-то проваливается в их желудки, пусть это и грязные, гниющие объедки. «Свиньи», скажешь ты? Нет, конечно, ты так не скажешь, сейчас нам с тобой жалко их, история все рассудила. А норвежцы, которые с ними же сидели, тогда сказали именно так. Свиньи. В грязном и опустившемся человеке сложно разглядеть человеческое. Они и не разглядели – не потому что плохие или злые. Просто они видели только то, что видели, вот и все. А дальше копать не хотелось. Противно, я понимаю. Я знаю такой случай… Однажды немецкий капо обожрался жирным гуляшом. И выблевал все на землю. А один одуревший от голода узник опустился и съел эту блевотину. Да… Это в самом деле было, это январь сорок пятого года, лагерь Эбензее, филиал Маутхаузена. Ты бы увидела в нем человека, а не то, что с гадливостью обойдешь стороной?

– В капо или в узнике? – совершенно серьезно спросила Лидия.

Валентина отставила стакан и с неподдельным любопытством уставилась на адвоката. Губы ее медленно разъехались в бессознательной улыбке, она медленно кивнула раз, затем другой:

– Да, ты поняла.

Она продолжала неотрывно смотреть на адвоката. Лидии показалось, что Валентина решила не продолжать разговор, но та вдруг заговорила так же внезапно, как и умолкла, совершенно иным, однако, тоном, словно не было только что бессознательных улыбок и странных киваний.

– А голод меняет отношение человека ко всему, – проговорила она, – даже к смерти. Зимой сорок третьего в Треблинке наступило затишье, новых заключенных перестали привозить. Совсем. Ничего. Пустота. Полтысячи заключенных из зондеркоманды[100] остались без работы. Те, которые работали в крематориях, сжигали тела в печах и рвах. Их не стали ликвидировать, иначе мог бы бунт произойти. Их просто перестали кормить.

– Когда в начале весны, – продолжила говорить Валентина, – к этим измученным подножными объедками и окончательно озверевшим от голода зондерам явился солдат в форме СС и объявил, что с завтрашнего дня снова начнут приходить транспорты из Греции, они… – Она оторвалась от созерцания стакана и уставилась на Лидию. – …Вздохнули с облегчением. Это значило, что они наконец-то получат полноценную еду, чтобы у них вновь появились силы на работу. Выходит, что убивать против воли переносится организмом легче, чем ежедневный лютый голод. Неприглядно, но это факт нашего существования, Лидия. Он не заслуживает, чтобы его осуждали. Тем более мы. Они сами себя осудили и сожгли стыдом и самобичеванием. Они ели и ненавидели ту еду. Но не есть не могли. Как, впрочем, и всякий человек на этой земле. Понимаешь, о чем я говорю? Как и всякий человек.

Валентина замолчала и посмотрела на Лидию, затем пожала плечами и снова перевела взгляд на стакан, будто сегодня он – центр ее внимания.

•••

Ссылаясь на несметное количество узников, комендант все-таки сумел выбить необходимое распоряжение сверху, и в Дахау наконец-то прибыло очередное пополнение охранников. Это было весьма кстати – я начал ловить себя на мысли, что это бескрайнее полосатое море, которому на построении не видно было ни конца ни края, настораживает меня. Их было много больше нас – нескончаемый поток, лившийся в ворота, против которого охранники выглядели жалким островком. При желании этот поток мог снести нас, уничтожить, поглотить, растерзать. Но они словно не замечали этого. Обрядившись в робу, получив свой винкель, они становились образцом смирения и послушания, словно и не ведая, что такое неповиновение. Порой мне казалось, что они черпают какое-то упоение в своих страданиях. Это было похоже на садомазохистское подчинение по доброй воле. Тупая необъяснимая покорность, возведенная в какую-то невероятную степень, выводила из себя. Я видел, в какую ярость впадали вчерашние новички-охранники, глядевшие в пустые лица, послушно склоненные к земле. И с каждым днем они все больше убеждались, что все происходящее тут – правильно.

Но вскоре всем стало ясно, что даже такое покорное и безропотное стадо будет сложно удержать в загоне, коль скоро оно продолжит расти. И мы поняли, что нам нужны дополнительные погонщики, которые нашлись… в этом же стаде. Мы бросили нескольким кость в виде дополнительного пайка и некоторых привилегий, и они с радостью ухватились за нее. В ответ от них требовалось всего ничего: поддерживать тотальную дисциплину любыми способами и максимально жестоко наказывать всякую шваль, нарушающую порядок. Вряд ли кто-то из нас даже догадывался, насколько действенным будет этот шаг. Ни один службист на довольствии не старался так яро, как капо, желавший показать себя самым дельным и полезным парнем в бараке, представить себя в самом выгодном свете охране, чтобы не потерять возможность жрать куски пожирнее, иметь ботинки поцелее и иметь бумагу для задницы почище… в принципе иметь бумагу для задницы. Отныне всякое наказание на козлике завершалось потерей сознания, поскольку невозможно было сохранить сознание в теле, по которому прошлась палка в руке капо, в свою очередь над которым нависала угроза понижения до рядового узника в случае недостаточно старательного исполнения своих обязанностей. И они старались так, как никто из нас. Вскоре обычные заключенные стали смотреть на капо едва ли не с большей ненавистью, чем на нас. Даже самое жесткое обращение со стороны охраны не ломало их так, как «предательство» со стороны своих же солагерников, которым посчастливилось стать привилегированными. Их психику буквально потрясал тот факт, что такой же бедолага, как и они, оказался способен истязать не хуже эсэсовца.

«Разделяй и властвуй», как говорил папаша Эйке. Едва ли можно было найти более подходящее место для демонстрации эффективности этого принципа, чем концлагерь.

Вместе с увеличением количества арестантов ужесточились и негласные правила: даже при полноценном снабжении еда, медикаменты, движение, воздух отныне полагались лишь в объеме, необходимом для поддержания в заключенном жизни и способности к работе, не более того. А рабочих рук стало в избытке. Откровенно говоря, и работа-то для всей этой оравы не всегда находилась, порой охранникам приходилось выдумывать для них бесполезные дела, чтобы не засиживались: заключенных заставляли перетаскивать огромные валуны с места на место, часами маршировать на месте, копать яму, а рядом другую, чтобы землей из нее засыпать первую, руками сгребать пыль с дорог и грязь перед бараками. Делало ли это лагерь чище? Возможно. Но всем было плевать, станет ли зона арестантов чище или нет. Важен был сам факт подчинения и унижения этого сброда, который должен был в полной мере ощутить чужое превосходство и потерять всякую волю к жизни.

Тем временем число смертей в лагерях перевалило за отметку в десять тысяч, в основном от голодного истощения и болезней, все чаще случались и самоубийства: в припадках помутнения они бросались на проволоку, через которую проходило высокое напряжение. Пока лидировал по летальным показателям Маутхаузен – там окончили свое существование без малого четыре тысячи заключенных. Далее шел Заксенхаузен – немногим меньше, Бухенвальд – почти две тысячи, и на четвертом месте Дахау. Нашу цифру мы знали точно: одна тысяча пятьсот семьдесят четыре арестанта. На этом фоне Флоссенбюрг и Нойенгамме выглядели курортами для заключенных: не больше пяти сотен на оба лагеря. Что творилось в польских лагерях, мы пока не ведали. Местные морги отказывались принимать такое количество тел, и никакие распоряжения свыше не могли заставить