Виланд - Оксана Кириллова

сынок. Страшно и то, что убиваешь, и то, что мыслишь, как будто в этом правда.

Как же я ненавидел его в этот момент. Мне хотелось задушить его тут же, в этой кухне, где прошло мое детство. Я сжал кулаки, пытаясь унять клокотавшую внутри ненависть. Отец тяжело выдохнул, я видел, что на него тоже навалилось нечто необоримое, придавившее и заставившее безвольно опустить голову еще ниже. Его тощие плечи совсем обвисли, будто внутри были не кости, а веревки.

Не знаю, сколько мы так просидели. Шорох сверху заставил нас обоих вздрогнуть. Мы напряглись, прислушиваясь, но из родительской спальни больше не раздалось ни звука.

– Ты говоришь, мы получили Судеты, не пролив ни капли крови? А знаешь почему, сынок? Потому что никто не хочет войны. Все сыты ею по горло. Потому пока позволяется герру Гитлеру многое. Однако ему не стоит забываться, всему есть предел.

Я зло глянул на отца исподлобья:

– Верно говоришь, всему есть предел. Сколько мы терпели, пока издевались над немецким меньшинством в Чехословакии? Наших там за людей не считали, или ты не читал газеты? Они отрезали нашим женщинам груди и вырывали их сердца, выбивали глаза и потрошили, как свиней! Никому до того не было дела! Европа гуляла, швейцарские курорты были полны английской и французской знатью, их праздничные вечеринки и балы гремели, ничуть не омраченные скорбью. А теперь то же самое творится и в Польше! Наших там калечат и уничтожают, забивают, словно скот! Варшава угрожает бомбардировками Данцигу!

Отец смотрел на меня с явным изумлением.

– Не думал, что ты настолько глуп, Виланд. – Он покачал головой.

Задумавшись, он снова начал буравить застывшим взглядом какую-то точку перед собой. Я понимал, что он собирался с мыслями, которые вот-вот непременно озвучит, у меня же не оставалось никаких сил, чтобы отбиваться от них. Нужно было пожелать ему доброй ночи и удалиться, но я ощущал, что меня также все сильнее прибивало к засаленному стулу, стоящему посреди нашей небольшой кухни.

– У войны всегда есть причины, сынок, сложные, глубокие, так же как есть и повод. Без него не начинают, так уж повелось. И нужно уметь отличать одно от другого. Так я учил своих учеников. Свято был уверен, что и тебя этому научил, да, видно, провалился я и как учитель, и, что еще горше, как отец. «Вынужденно» – самое сладкое слово для любого, кто идет с оружием в иные земли. Самая страшная война всегда начинается с идеи ложного правосудия. Во имя нее и убивают. Сейчас еще есть возможность не ввязываться в конфликт с Польшей, сохранив лицо.

Я уронил голову, уткнувшись в ладони. И это был мой отец, одна плоть и кровь. Сколь невероятные и омерзительные финты выкидывала порой природа. Отняв руки, я вдруг расхохотался, глядя ему в глаза.

– Отступить?! – в исступлении проорал я. – От того, что нам принадлежит по праву? Что ж ты за человек такой? Тот, кто безвольно отдает свое же, совершает больший грех, чем тот, кто забирает! Нет, мы не отступим! И если это будет означать войну, то так тому и быть, но не Германия будет виновата в ее развязывании, а те, кто вынудил ее к этому. И тогда пусть пеняют на себя, тогда мы не только вернем свое, но и возьмем их!

Отец смотрел на меня с горечью и понимающе кивал, чем выводил меня из себя еще больше. Я видел, что он всеми силами демонстрировал снисходительность к тому, что считал неверным, а то и глупым, и за это мне вновь и вновь хотелось крепко сжать руками его тощую шею. Горячие волны накатывали одна за другой, пока он говорил:

– Мы в четырнадцатом тоже рвались в бой, били копытом и раздували ноздри, мечтали совершить великий подвиг во имя Германии, а Германия ликовала и ждала этого подвига. Но только в окопах поняли, что в убийстве других, тоже совершающих подвиг во имя своей всегда чего-то требующей родины, нет ничего благородного. И мы, и они лишь грешили, продолжая идти с оружием друг на друга. Пойми и ты наконец, Вилли, худой мир лучше любой войны. Она страшна, но страшна не только бряцанием оружия, а своим одурачиванием всякого участвующего в ней да втягиванием любого, кто мимо проходил. Он и не понимает еще даже, против чего он теперь воюет, но уже готов бороться до последнего непонятно за что… За то, что еще десятки раз переменится.

Я наконец тоже кивнул с понимающим видом.

– Вижу, в свое время коммунисты изрядно прочистили тебе мозги, – с презрением произнес я, – уж они прикладывали все усилия, чтобы убить всякий солдатский дух в таких, как ты. Хитро, хитро, нужно отдать им должное: позволить слабакам быть слабыми, трусам – трусливыми и выставлять это за благо. Будь проклято это красное отребье со своим слюнявым гуманизмом! Немощные выродки. – Мне хотелось сплюнуть, но я удержался. – Данциг немецкий! Наш! И не вернуть его – предательство.

Отец уставился на меня так, будто видел впервые. Он недоверчиво качал головой, словно сокрушающийся китайский болванчик. Теперь мне стало смешно.

– Немцы не хотят войны. – Взгляд у отца стал отстраненный, он уже не смотрел на меня, хотя его глаза были по-прежнему устремлены на мое лицо. – Стиг хочет отправиться с семьей в поход в горы, а Улле – сплавиться с младшим братом на байдарке по реке, Ганс собирается крышу перестелить, Штефан думает дом расширить, Зелда – ты с ней учился – на сносях теперь, хочет здоровую девочку родить… Вот каковы их нынешние желания. Самые простые, приземленные. Мещанские, как ты говоришь, сынок. Оно, может, и так… да только не стыдно за такое мещанство.

Засыпая в своей детской кровати, которая давно стала мне тесной, я старался не думать о том, что говорил отец, но его слова не шли из моей головы. Раз за разом я прокручивал их у себя внутри, чувствуя, что ярость, которая было утихла, просыпалась вновь. Уснул я только под утро, измученный и мыслями, и неудобной постелью.

Разбудила меня возня на кухне, вначале я услышал какой-то скрип, затем тихий, сдавленный вздох-окрик. Я быстро вскочил и спустился вниз. Мать сидела на стуле, тяжело опираясь локтем на стол, она была бледна, глаза закрыты, на лбу выступила крупная испарина. Перед ней на коленях стоял отец и всматривался в ее лицо. В отражении зеркала я видел его тревожно сведенные брови и негодование в глазах. Очевидно, он не слышал, как я вошел. Он взял ее руку в свою, другой бережно вытер с ее лба пот.

– Герти, – чуть слышно позвал он. – Герти, старушка, не стоило тебе этого делать. Ты меня слышишь?

Она чуть заметно кивнула, затем открыла глаза и посмотрела на отца… Я поразился, осознав силу чувства, которое обычный человек способен испытывать к другому, и то, как он умеет выразить это в одном лишь взгляде… Она долго смотрела на него, не отводя старых больных глаз, пока вдруг не заметила меня поверх его головы.

– Сынок… – Мать вымученно улыбнулась.

Отец быстро обернулся.

– Что случилось? – спросил я у него.

– Хотела сама приготовить тебе завтрак и спустилась, пока меня не было. Нашел ее возле стола.

Я подошел к двери, возле которой валялся бумажный пакет с хлебом и овощами. Подхватил вывалившийся помидор и запихнул его обратно. Поставив сумку на стол, я подошел к матери и встал на колени точно так же, как отец несколькими мгновениями ранее.

– Не стоило, мам. Ты же знаешь, что тебе нельзя утруждаться, ты должна лежать в кровати.

Она виновато посмотрела на меня.

– Ну как же, – рассеянно пробормотала она, пытаясь погладить меня по голове, – я все время думала, когда ты приедешь, я приготовлю тебе завтрак, сынок, как в детстве. Так хотела… омлет… или пожарить… те самые… полить медом… ты так любил…

Она говорила все тише и тише, пока я окончательно не перестал различать ее бормотание. Я хотел встать, но она продолжала гладить меня по голове. Наконец отец нежно перехватил ее руку и убрал с моей головы.

– Пойдем, Герти, тебе нужно отдохнуть, я уложу тебя.

Он взял ее на руки и понес в спальню. Когда он вернулся, то спросил прямо:

– Сколько ты сможешь пробыть дома? Ей недолго осталось.

Я смотрел в окно на дождливую улицу. Там было пустынно, взгляду не за что было зацепиться, но я продолжал упорно смотреть туда. Я слышал, как за спиной, не дождавшись ответа, отец начал суетиться и готовить завтрак.

– Я не могу… – Я обернулся и в упор посмотрел на него. – Я не могу остаться до… до конца.

Он молча кивнул, не отрывая взгляда от доски, на которой резал хлеб. Я подошел и встал рядом.

– Я не могу, мне нужно ехать. Я должен.

Он снова кивнул. Черт бы побрал его спокойствие!

– Она поймет. – На секунду он оторвался от доски и посмотрел мне в глаза, затем снова опустил голову и продолжил резать хлеб.

Я уехал через три дня. Все это время, превозмогая боль