Виланд - Оксана Кириллова

в своем письме.

Мой старик ничуть не изменился. Худеть ему было некуда – вернувшись после войны, он и так был худ как жердь, теперь разве что глаза запали глубже. Все в нем было по-прежнему, даже рубаха на нем была хорошо мне знакомая, заношенная до заплат на локтях.

– Спасибо, что приехал так скоро, – проговорил он.

Я ждал, обнимет он меня или нет. Очевидно, он ждал того же. Никто из нас не решался сделать это первым. Мы неловко застыли друг перед другом. Наконец я просто кивнул и прошел в дом. Он посторонился. Стараясь растянуть время, я наклонился и скинул рюкзак. Он топтался позади.

– Если нужно, вещи можешь на кухне обсушить.

Я кивнул.

– Как мать?

Он взглянул в потолок, словно мог разглядеть через перекрытие, как она там у себя в спальне.

– Сегодня ничего, получше. Даже вставала, хотя доктор запретил ей это делать.

– Это хорошо.

Я видел, как он лихорадочно соображал, что спросить, и вдруг понял, что после столь долгой разлуки нам совершенно нечего было сказать друг другу.

– Как служба? – выдавил он.

Я знал, что ему меньше всего хотелось расспрашивать о моей службе, поэтому не стал его мучить.

– Идет, – неопределенно пожал я плечами.

Он кивнул и пошел наверх сообщить матери о том, что она узнала раньше него, – сын приехал.

Ужин готовил отец. Стоило отдать ему должное, мясо вышло отменным, отличный соус, мягкая капуста. Судя по всему, он уже продолжительное время хозяйничал на кухне. Значит, мать слегла давно. К ужину он помог ей спуститься. Она с трудом переставляла ноги и явно не добралась бы до стола без его помощи. Она стала похожа на воробья, тоненького, серенького, хрупкого и невзрачного. Ее птичья кожа просвечивала, позволяя в подробностях разглядеть все вены и прожилки, по которым уже слабо струилась жизнь. Даже сквозь шерстяную накидку было видно, как выпирали кости. Подойдя, она остановилась. Одной рукой держась за спинку стула, другой опираясь на отца, она стала внимательно разглядывать меня, по щекам ее покатились слезы.

– Сынок, – тихо проговорила.

Я вздрогнул. Насколько она подурнела внешне, настолько прекрасным оставался ее голос, ничуть не тронутый болезнью. Нежный, мягкий, бархатистый, голос той красивой и полной жизни мамы из детства. Я подошел к ней и, нагнувшись, поцеловал пергаментный лоб, почувствовав под губами сухую и горячую кожу, затем помог отцу усадить ее. Он тут же поправил съехавшую накидку и подоткнул ее под сложенными руками матери. Она даже не обратила на это внимания, полностью сосредоточившись на мне.

– Я так рада, что ты приехал. Думала, что уже не увижу тебя.

– Почему вы не сообщили раньше?

Мать переглянулась с отцом. Он тут же отвернулся к шкафу и начал доставать тарелки.

– Мы не хотели тебя волновать. Ильза писала, что ты много работаешь и у тебя почти нет свободного времени.

– Стоило сообщить, – произнес я.

Ужинали мы молча, лишь изредка мать поглядывала на меня. Она практически ничего не съела: поковырялась в капусте, смочила пару кусочков хлебного мякиша в соусе и с трудом пережевала. К мясу она не притронулась, несмотря на то что отец положил ей совсем небольшой кусок, предварительно нарезав и его.

– Ильза писала, что ты на хорошем счету у руководства, сынок, – собравшись с силами, проговорила мать, когда отец убрал ее тарелку.

– Все… все хорошо, служба идет своим чередом, – ответил я.

– И у отца все пошло на лад, его повысили. – Она с гордостью посмотрела на мужа.

Я удивленно перевел на него взгляд, но он отрицательно покачал головой.

– Герти, старушка, сколько раз я тебе говорил, это не повышение в должности. Меня просто направили в Союз[81] для повышения квалификации.

Я удивился еще больше.

– Ты ведь избегал подобных организаций.

К моему разочарованию, отец не стал этого отрицать.

– Меня обязали, иначе потерял бы работу. Я, конечно, многого там не понимаю, да помалкиваю. Я много чего перестал понимать. Нынче предметы в школе называются «немецкая математика», «немецкая биология», «немецкая физика», но разве два плюс два не во всех странах будет равняться четырем? – Он усмехнулся. – Нам пришла новая брошюра «Немецкие изобретатели, поэты и музыканты», все верно там написано, ни в чем не погрешили, есть такие изобретатели, поэты и музыканты… как и сотни других в разных странах, о которых теперь не велено рассказывать детям. Нас заставляют говорить, что вся европейская наука зиждется на арийской мысли и исключительно на германских исследованиях и открытиях. – Он развел руками. – Ученики охотно верят. Легко принять тот факт, что ты лучше других, а детям внушить это и вовсе не составляет труда. В младших классах совсем еще малыши, а уже упиваются ощущением того, что стоят над остальными по праву рождения. Вот так вот, сынок.

Я молчал, не желая отвечать ему. Он продолжал, посчитав, что мне интересны его мысли на сей счет:

– Да, впрочем, отныне в приоритете не занятия в классе, а физическое и военное обучение в спортивных залах. Пропуск этих уроков сурово карается – в отличие от пропуска математики или литературы. Фюрер объявил, что молодой немец обязан быть ловким и резвым, как борзая, и твердым, как крупповская[82] сталь. Вот это обязательство они охотно исполняют: носятся весело с винтовками наперевес по полям и лесам с настоящими армейскими ранцами за спиной, да только война – это не игра, а этого им не говорят. Теперь, сынок, сомнения еще больше гложут меня: упадок в просвещении никогда не был предзнаменованием чего-то великого или истинного. Достаточно взглянуть на наши учебные программы, чтобы понять – мы движемся по неверному пути.

Долее я не мог молчать.

– Необходимо формировать здоровое и сильное тело. Только такие тела способны принести триумф своей родине. – Я посмотрел на него в упор. – Невероятная глупость – заставлять детей в школах зубрить все эти правила, теоремы и задачи. Спроси любого из них, самого блестящего отличника, спустя несколько лет после школы: что он помнит? Ничего! Все выветривается из черепушки, потому что бо́льшая часть этих знаний совершенно неприменима в реальной жизни. Так не разумнее ли грузить его в школе тем, что действительно пригодится в жизни: здоровье, сила, выносливость, ловкость, а? Таких не уложат на лопатки никакие враги.

– Они не мыслят в полную силу своих природных возможностей, – покачал головой отец, – а сосуд без наполнения, каким бы крепким он ни был, для чего он, Вилли? Лишь наполнившись, он начинает исполнять функцию сосуда, ради которой и был создан. А так тело закончится, а дело свое не исполнит. – И он замолчал, снова уткнувшись в свою тарелку.

Перед тем как отец увел мать наверх, я еще раз поцеловал ее в лоб.

– Сколько ей осталось? – спросил я, когда он вернулся.

– Врач сказал, месяц, может быть, два.

Он начал убирать тарелки со стола, я встал, чтобы помочь ему. Отец мыл посуду, я вытирал и расставлял ее в шкафу. Закончив, он вытер полотенцем руки и присел на стул. Достал из кармана старый потертый портсигар и раскрыл его, предложив мне сигарету. Я молча взял. Мы закурили.

– Кстати, сын Готфрида Пиорковски недавно вернулся, – проговорил он.

Я помнил сына соседей, живших через четыре дома от нас. Ганс Пиорковски был старше меня года на три.

– Откуда?

– Из Дахау.

Я удивленно посмотрел на отца:

– Не слышал, чтобы у нас кто-то из Розенхайма служил.

– По амнистии вернулся, – проговорил отец, словно не слыша меня, и, затянувшись, выпустил плотный клуб дыма. – Ты, верно, думаешь, почему сын примерного немца-фронтовика оказался в лагере? Я тебе поясню. Я еще в школе приметил, что Ганс не всегда думал так, как говорил и что доказывал. С самого детства в нем жило страшное желание спорить и отстаивать точку зрения, отличную от его собеседника. Стоило кому-то заметить «черное», он тут же кидался переубеждать – «белое», горячее на самом деле холодное, книга в действительности дрянь, а постановка вполне себе. А начав спорить, он уже не мог остановиться и должен был всякий раз оставлять последнее слово за собой, такая уж натура. И когда ему указали на евреев как на виновников всех бед, он по привычке принялся доказывать противоположное. В общем, так он и оказался в лагере, как политически неблагонадежный. А в действительности всего лишь характер у парня дрянь. Я знал, что мальчик когда-нибудь еще хлебнет за это. Так и вышло.

Отец повернул голову и долго смотрел мне прямо в глаза.

– Впрочем, если разобраться, то всем нам место у вас за проволокой: антисемитами мы стали не по воле сердца и не по тщательном размышлении, а потому, что теперь так безопаснее. Многие, как и я, даже не разбираются в политике – просто обыкновенное желание жить спокойно, сынок. Не было у народа ни злобы, ни фанатичного чувства превосходства, и уж тем более не было мести. Все это было взращено на потребу дня.

Я медленно затушил сигарету о блюдце и растер ее. Отец продолжил:

– Впрочем, Ганс ныне изменился, очень. Уже не спорит. Ты его, наверное, не узнал, а он тебя сразу приметил. Все делал, только бы лишний раз не попадаться на твои добрососедские