Виланд - Оксана Кириллова

от позорных пятен, поставленных в ноябре восемнадцатого. Кто жаждет творить историю, не должен бояться проливать кровь, а плохую кровь и вовсе обязан пролить. А те, кто рассуждает по-другому, – обыкновенные паразиты. Готов спорить, что и твой Пиорковски из разряда таких дармоедов. В лагере таким самое место. Миллионы немцев поддерживают эту политику партии. Недовольных нет.

– Недовольство ныне запрещено в рейхе, оно карается тем же концлагерем, тебе ли не знать.

– А пусть бы и так, – снова не спорил я, – только в условиях жесткой дисциплины и строгого повиновения порядку возможно укрепление нации…

Отец перебил меня, подаваясь вперед:

– Это уже принуждение, Вилли, а значит, подавление личности. Добиваться нужно не подчинения, а доверия. Все тогда будет.

– Что все?

– Все как должно.

Я расхохотался:

– Вся жизнь в обществе – это постоянный отказ от индивидуализма! И что в этом плохого? Уже через пару поколений сложно будет представить себе более сплоченное народное общество, чем наше, и в этом монолите будет заключена такая сила, о которой не мечтал ни единый народ в Европе. И ты, и я, и чертов Ганс Пиорковски – все обязаны помочь фюреру в этом. Это заставит каждого немца почувствовать свою причастность к происходящему. Германская молодежь станет безоговорочно преданной не только рейху, но и друг другу, поскольку поймет, что они все и есть рейх. Осознай, как сильно будет общество, живущее по таким принципам.

Но отец и не думал разделять мой порыв. Он смотрел на меня растерянно и с тревогой одновременно.

– Ты говоришь о покорной армии детей, лишенных какой-либо инициативности.

– Я говорю о единении нации, черт бы тебя побрал! – громко вырвалось у меня.

Мы оба тут же уткнулись в потолок, будто могли через него увидеть мать, и прислушались. Наверху стояла тишина.

– Это лишение нации индивидуальности, лишение права говорить что думаешь, – опустив голову, сказал отец.

– Если для тебя индивидуальность – это расчленение Германии на мелкие куски, – уже тише проговорил я, – тогда да, я говорю о лишении индивидуальности. Если индивидуальность – это разобщение и интриги против германского единства, то будь она проклята, ваша индивидуальность, ибо это то, что всегда делало нас слабыми на радость остальному миру.

На это отец ничего не ответил. Он встал и подошел к шкафу за чайником, набрал воды, аккуратно обтер жестяные бока от капель. Я бессознательно следил за его худыми руками, движения его были спокойными и размеренными. Он поставил чайник на плиту, зажег огонь, сложил тряпку пополам, медленно положил ее на стол. Но обернулся резко:

– Так что ж, Виланд, значит, ждать войны, так? Несмотря на все былые заверения нашего миролюбивого фюрера…

– Почему ты так в этом уверен? – осторожно поинтересовался я.

– Так и не нужно быть излишне проницательным, сынок, народ все видит, что ж мы, дураки, что ли? Продовольственные карточки уже ввели: у нас тут теперь чуть больше полкило мяса в неделю и триста грамм сахара на человека, а на норму мыла и срам не вымоешь. Подготавливают нас, видать, разве не так, Вилли? А впрочем, могло ли быть иначе: Австрия, Рейн, Судеты, Чехия[83]. Польшу нам уже не попустят.

– Австрия? Да австрийцы ликовали, когда мы вошли, и кидались на шею нашим солдатам. Пойми ты, Европа согласна с нами. Ради чего им воевать? Чтобы не дать немцам присоединиться к немцам? Сам Чемберлен был за передачу Судетской области Германии! Мы отстояли свои права бескровно, дав судетским немцам возможность наконец-то дышать свободно. Когда наши солдаты вошли в Прагу, их встречали там с почестями. Чехи жаждали независимости, и фюрер…

– Дал им независимость? Не смеши, сынок. Это уже не возвращение блудных в родное лоно…

– А если и так? – резко перебил я. – Неужели ты не понимаешь, что это была величайшая победа и над Францией, и над Великобританией? Мы получили жирный кусок, богатый промышленным сырьем, без капли крови! Я повторю тебе, сущность всего живого заключена в борьбе. Ты должен испытывать гордость за свою страну, которая укрепляет свою мощь.

– Гордость-то оно, может, и хорошо испытывать, да только за что? Разве февральский указ «О защите народа» не отменил всякую свободу того самого народа, разве мы не лишились свободы слова, печати, собраний, союзов, неприкосновенности всего частного?!

Впервые я видел его в таком состоянии. Лицо его стало совершенно бледно, а руки едва заметно подрагивали. Он сжал их в кулаки, пытаясь унять волнение, но ему это не удавалось.

– Разве драконовское постановление о чрезвычайных судах и немедленных смертных приговорах для каждого недовольного нынешним режимом – это правильно? Разве само по себе такое явление в двадцатом веке, как концентрационный лагерь, – это естественно?

Мне уже было плевать, услышит ли мать наш спор. Вскочив, я прокричал ему:

– Не мы придумали лагеря! За эту идею спасибо англичанам, надоумили! Или все уже забыли зверства английского режима в Южной Африке, о которых кричала вся Европа? Забыли, что томми творили с местным населением из-за золотых месторождений? Забыли, как высококультурный Букингемский дворец кроил судьбы тех людей? Те же лагеря, тот же голод, те же эпидемии, те же… – На слове «смерти» я запнулся, но тут же яростно выдохнул: – Где громкие упреки? Расскажи о том нынешним радетелям за справедливость, пусть узнают, на что готовы были англичане ради золота[84]. А кто сидит в наших лагерях? Грабители, убийцы, насильники, тунеядцы, политические, пытающиеся уничтожить Германию, евреи, разлагавшие ее и пившие ее кровь, те, кто действительно рушит наше общество. Благодаря тому, что мы закрыли их, в Германии сейчас самый низкий уровень преступности за последние годы. Наши лагеря ради будущего твоей же страны.

– Что стоит будущее, построенное на таком настоящем, сын? Разве не преступно будет им наслаждаться?

– Преступник здесь ты! Меня бросает в дрожь от того, что я слышу это от собственного отца. Если об этом кто-либо узнает…

– Будь покоен, Вилли, я не буду губить тебе жизнь. Ты с этим и без меня справишься. Да только помни, всякая война – зло, даже победоносная[85]. Когда она где-то там, на чужой земле, для тебя она – не война, даже если твоя страна ведет ее. Одурманенный патриотическими лозунгами, жарким увещеванием, насильно связанный присягой и даже честью, ты будешь поддерживать эту войну, искренне веруя, что война та справедливая, оборонительная, предупреждающая, освободительная, завоевательная, за идею, за расу, против недочеловеков или мирового еврейства – выбирай, что уж тебе больше по нутру, Вилли. Но когда с оружием придут к нам в Розенхайм и бомбы будут лететь в твой дом, где в кровати лежит твоя старая больная мать, – вот тогда война начнется и для тебя, сынок. И когда будешь с оторванной ногой ползти в укрытие, когда твоему ребенку, если успеешь зачать его, кишки разворотит, тогда уж ни спорные территории, ни города вольные, ни счастье других немцев, всё жаждущих куда-то присоединиться, ни независимость – чья бы то ни было, да даже побитие Вечного жида тебе не нужны будут. Все патриотические надежды на великую Германию разом схлынут, только мать из-под завалов звать будешь и спрашивать: «За что?» И поймешь, что все у тебя есть сейчас для счастья, сынок, и земли-то тебе той не надо – ни чужой, ни спорной. Твоего старика когда-то свято убедили, что война не придет в Германию, но не прошло и нескольких лет, а наши прекрасные немецкие города были утоплены в крови и разворочены до мяса. Но самое поразительное, что даже тогда большинство из нас продолжали верить в справедливость войны. Таков уж морок качественного увещевания с трибун, сынок. Потому включать ныне надо не радио, а разум.

– Где твоя честь? – в отчаянии прошептал я.

– За честь идти? От победы в войне твоя честь зависит? Так это ошибка, сынок, я проверял. Без чести всякий убийца остается, победивший ли, проигравший. Иного еще ни разу не было. Разъеден будешь тем грехом до самого нутра. Или ты боишься, что тебя нарекут трусом или предателем, если откажешься убивать и развешивать людские гирлянды на фонарях и деревьях? Повод достойный, сынок, твоя правда, иди, пускай кровь живым людям, как я когда-то. Разница в том, что я пошел на войну не потому, что хотел убивать, а потому, что готов был сам умереть за свою родину. Да и то великая дурость была, потому как сегодня твои воспоминания не забегают далее дня вчерашнего, Вилли, а через десятилетия ты не выберешься из своего прошлого и будешь жить в нем, и страшно будет, если в том прошлом руки твои по локоть в кровь окунались.

И он снова уставился на свои безвольные руки. В бессилии я опустился на стул, отчаянно желая, чтобы он умолк, но он продолжал издеваться надо мной:

– Твоя честь может выразиться уже в одном том, чтоб ты хотя бы честно мыслил. Но, прячась за мыслью, что так надо, мы теряем самую последнюю крупицу чести, оставленную нам природой там, куда не добраться соглядатаям с оружием, – в нашем разуме,