Виланд - Оксана Кириллова

и слабость, мать спускалась и обедала вместе с нами, через силу улыбалась, о чем-то спрашивала, тут же забывала об этом и переспрашивала снова через несколько минут. Мне было тягостно с ними. Я ненавидел себя за то, что в эти минуты больше всего на свете желал сбежать оттуда, сбежать от своей умирающей матери как можно дальше, чтобы не видеть ее вымученной улыбки, трясущихся рук, бледного, истощенного лица, изуродованного болезнью, сухих глаз, из которых поминутно пропадала всякая осознанность; чтобы не видеть спокойного, сосредоточенного отца, присутствие рядом которого буквально высасывало из меня всю энергию.

В Дахау я наконец смог вздохнуть спокойно, и это несмотря на то, что арестанты вновь повалили беспрерывной толпой. На следующий день после моего возвращения пришла очередная партия, причем пришла в прямом смысле – ее привели пешим маршем.

– Чертовы транспортники, не могут договориться между собой. Пришлось гнать их от самого Маутхаузена, – зло сплюнул уставший охранник из сопровождения.

Партия выглядела жалко. Как рассказал все тот же охранник, их не обеспечили путевым продовольствием, пришлось выкручиваться самим.

– Делали остановки в полях, чтобы хоть подножный корм пожрали. Ей-богу, свиньи – они и есть свиньи, землю рылом рыли, картошку искали, да так сырую и грызли. Глядишь, вроде и человек с виду, а приглядишься – форменная скотина. Не зря их сюда отправили, сразу видно, дрянная порода. Настоящий немец до такого не опустится, – качал он головой.

Я посмотрел на измазанные качающиеся штакетники, которые по документам еще числились живыми людьми, и пошел по своим делам.

Что ж, в ближайшее время мы сможем выполнить все медицинские запросы: Институт Коха в Берлине требовал черепа, а для студентов-медиков в Мюнхене нужны были тела.

22 ноября 1993. Свидание № 5

Дождь за окном нарастал. Перестук крупных капель по стеклу смешивался со спокойным и размеренным голосом Валентины.

– Редкий человек не страдает ложным представлением касательно зла, – говорила она. – Когда нам рассказывают о других, которые творят злодейство, мы уверены: это потому, что они плохие, самые настоящие злодеи. Но стоит нам самим сделать то же, мы сетуем на обстоятельства, которые нас вынудили. А ты подумай: что, если и тот, «плохой», тоже попал в определенные «обстоятельства»?

И она посмотрела на своего адвоката. И тут же покачала головой.

– Нет, тому, другому, мы спуску не дадим, он злодей, и точка! Вот так думает человек о других и о себе. А на деле все готовы подчиняться злу. Покорность, Лидия, самая обыкновенная покорность наша не знает границ. А покорность злу – так и вовсе. Это доказано научным путем, если хочешь знать. После войны многие гадали: как так сталось, что горстка повелевала свободным разумом миллионов? Вот один из таких гадателей, американец польского происхождения по имени Соломон…[86] Да, Соломон, не поверишь, в этом сочетании все прекрасно, правда? Вот он провел самый простой, но наглядный эксперимент: посадил в комнату людей, раздал им карточки с линиями… И эти люди должны были по очереди отвечать, какая из трех линий на карточке соответствует линии на другой карточке. А между линиями очень большая разница, это специально так сделали, чтоб невозможно было ошибиться. Все отвечали быстро и правильно. И вдруг на десятой карточке все начинали отвечать неправильно. Вся группа уверенно дала свой ответ, ни секунды не раздумывая, как будто это было совершенно очевидно. Ты, Лидия, смотришь и ясно видишь собственными глазами, что это ошибка. Теперь все они смотрят на тебя и ждут, что ты ответишь, твоя очередь. А на самом деле все они ассистенты профессора и только ты одна в этой комнате – подопытная. Что ты ответишь? В общем, таких опытных групп было много, в каждой – все подсадные, только один настоящий испытуемый. Как думаешь, сколько человек тогда поверили здравому смыслу и своим глазам? Сколько попытались отстоять правильный ответ, когда все остальные сказали иначе? Из ста двадцати трех тридцать оказались на это способны. Тридцать. Остальные покорно согласились с группой. Потому что у них не укладывалось в голове, что большинство может так ошибаться. И вот теперь думаю… Даже если мы свято уверены, что что-нибудь – это зло, но все вокруг в один голос скажут, что это добро, то продолжим ли мы так же свято верить, во что верили?

Слушая Валентину, Лидия бессознательно водила карандашом по мелко исписанному листу своего блокнота. Она знала, что они тратили драгоценное время свидания, но не прерывала Валентину – размышляла.

– Очень мне запомнился этот эксперимент. И я узнала про его продолжение. Один из ассистентов профессора решил пойти дальше. Он стал исследовать не только соглашательство, но и вредительство. Он собрал добровольцев: рабочие, бизнесмены, продавцы, клерки, парикмахеры, врачи, телефонисты. В общем, самая середка любого общества. Он им сказал, что это обычный эксперимент по исследованию памяти. Четыре доллара в час он им платил. И вот, значит… В одной комнате ты, Лидия, в другой – еще один подопытный. Он должен отвечать на твои вопросы. Отвечает правильно – ты его хвалишь. А если отвечает неправильно, то у тебя под рукой аппарат, который бьет его током. На аппарате тридцать делений, и с каждым новым неправильным ответом тебе сказали увеличивать силу тока. Сначала все хорошо, человек отвечает правильно, но вот он начинает ошибаться, ты бьешь его током, как договорено, – едва ощутимо, всего пятнадцать вольт. Но он продолжает ошибаться, тебе приходится увеличивать. И вот уже удары болезненные, интенсивные, он жалуется, ему больно, он просит прекратить эксперимент, он отказывается от денег, он кричит, что у него больное сердце. Но это научный эксперимент, вы оба подписались и уже получили деньги, а потому тебе нужно продолжать бить током за неправильный ответ. А там уже, Лидия, три сотни вольт, это уже опасно для жизни. Он бьется в истерике, ты слышишь крики, ты не понимаешь: как это все так вышло? В какой момент безобидный студенческий эксперимент по исследованию памяти превратился в пытки другого человека? И вот в соседней комнате вдруг наступает тишина. Никаких криков о помощи, ничего. Жив ли тот страдалец с больным сердцем? В сознании ли он? – Валентина умолкла и посмотрела на Лидию, будто та в самом деле знала, как обстояли дела с тем человеком.

– Никто не станет ничего этого делать, – категорично проговорила Лидия.

Валентина улыбнулась:

– Вот и сорок врачей-психиатров так сказали, когда этот экспериментатор их собрал. Результатов они пока не знали, но заранее в один голос сказали: нет, мол, быть того не может, наверняка будет не больше одного процента, которые продолжат бить током человека, раз ему больно. И те должны быть кончеными садистами и маньяками.

– И?

– До самого высокого уровня в четыреста пятьдесят вольт дошло больше половины. Шестьдесят пять процентов участников. – Валентина, безотрывно смотрела на Лидию. – Четыреста пятьдесят вольт, даже школьник знает, что это смертельно. А знаешь, почему они не останавливались? Рядом стоял ассистент профессора, который одобрительно кивал и велел продолжать. Уверял, что вся ответственность ложится на университет, а с них никто никогда не спросит. Приказ и отсутствие ответственности, Лидия. Они продолжали бить током, зная, что в соседней комнате ни в чем не повинный человек испытывает сильные муки и все происходящее уже против его воли. Рабочие, бизнесмены, продавцы, клерки, парикмахеры, врачи, телефонисты… продолжали бить, и сильнее, сильнее.

И Валентина улыбнулась.

– Тот психолог[87] провел много таких экспериментов. И каждый раз одно и то же: мы готовы подчиняться злу по собственной воле, если это зло узаконенное. Человек перестает слышать голос собственного разума. Еще легче заставить подчиняться, когда это зло наращивается постепенно, давая свыкнуться: вначале пятьдесят вольт, затем сто, двести, а где двести, там и двести двадцать терпимо, – шаг за шагом до смертельных четырехсот пятидесяти вольт. И ты как та лабораторная лягушка… Лягушку опустили в воду и стали воду постепенно подогревать, так она не выскакивает, именно потому что постепенно. В конце концов она заживо сваривается в кипятке, так и не осознавая, что с ней происходит. Но если закинуть ее сразу в горячую воду, она выскочит, ошпаренная и возмущенная, желая спасти свое земноводное существование. Так и мы, Лидия, опущенные в холодное дерьмо, медленно варимся в нем, не замечая, что оно нагрелось уже до той температуры, которая совершенно нетерпима для всякого нормального человека, но мы отчаянно пытаемся адаптироваться под растущий градус.

– При чем здесь все это? – не выдержала Лидия.

– А ты думаешь, можно найти какую-нибудь прослойку населения среди нас, которая устоит при таких условиях? Возьмем студентов – молодые ребята, прогрессивные, образованные, здравомыслящие. Да? Был, значит, университет на Гавайях. На курсе по психологии преподавал