Виланд - Оксана Кириллова

прозвучало откровенное разочарование. – Посмотри на трупы.

Я уставился на черно-белые тела на переднем плане. Лица у всех были изуродованы, у некоторых вместо головы было сплошное кровавое месиво, словно над ними поработали молотками. Но я все же увидел то, что вызвало такой неподдельный интерес у Франца. Лоб у меня медленно покрылся испариной, во рту неожиданно стало сухо. Несколько недель назад мы получили приказ подготовить дюжину заключенных для отправки в неизвестном направлении. Обычный приказ, который должен был затеряться среди сотен подобных. Я запомнил его лишь потому, что в комендатуре прямо при мне уничтожили сопроводительные документы этих арестантов. Когда их загоняли в грузовик, я наблюдал за ними буквально пару минут, Франц же и вовсе видел их мельком, когда заключенных выгоняли из барака.

Я поднял глаза и хмуро уставился на него. Франц улыбался.

– Даже если все наши притязания будут удовлетворены, войне все равно быть. Ей быть, даже если мы получим больше, чем просим, – подумав, с усмешкой добавил он.

– У тебя хорошая память на детали, – тихо проговорил я, – не скажу, что рад этому. Лучше бы ты промолчал.

– Но ведь это же гениально, – вновь улыбнулся он без каких-либо осуждающих ноток в голосе. – Геббельс – сущий черт в своем искусстве! Он познал одну простую и действенную истину: чем невероятнее ложь, тем скорее в нее поверят. В такое неспокойное и накаленное время очевидный обман легко пожирается массами, особенно когда подается прямо в лоб. Нужен был повод, и он был трудолюбиво создан. Что ж, Гляйвиц так Гляйвиц.

Тела невозможно было опознать, но труп на первом плане не оставлял сомнений: это была та самая группа, которую нам было велено подготовить несколько недель назад в Дахау, – под разорванным воротом был виден неровно выбитый орел со вскинутыми под самое горло крыльями. Теперь они были на фотографии в газете, в польской военной форме, расстрелянные «при попытке захватить немецкую радиостанцию».

– Готов поклясться, они даже польского не знали. – Франц откровенно потешался.

– Значит, так надо, – зло проговорил я и впихнул ему обратно газету.

Франц перестал улыбаться и серьезно глянул на меня.

– Ты думаешь, я считаю это ошибочным? Отнюдь, – и он торопливо покачал головой, – как говорит папаша Эйке, путь к истинно верной цели оправдывает любые средства. Сегодня переодели немцев в польскую форму, завтра поляки раскрасят свой танк в наши цвета – вариантов бесконечное множество было и будет. В конце концов, немецкий народ не первый, кто был облапошен собственным правительством во имя высших целей, и, думаю, не последний.

Я развернулся и пошел обратно в комендатуру, надеясь найти себе дело, которое отвлекло бы от тягостных мыслей.

Еврейские арестанты вздохнули с облегчением: теперь вся ненависть охранников обратилась против польских заключенных, которых становилось все больше и больше. Их встречали дубинками и отборной руганью сразу же, едва они оказывались на территории лагеря. Их хватали отовсюду, волею судьбы оказавшихся на территории Германии не в то время.

Вместе с тем ни британцы, ни французы ничего не предпринимали. Мы наступали уже несколько дней, но Лондон и Париж продолжали хранить молчание. Каждый вечер мы собирались в столовой, чтобы послушать радио, но ничего нового, кроме сводки с Востока, не было. Становилось все очевиднее, что при таких раскладах польская заварушка не продлится долго.

…Я не стал дослушивать сводку и вышел на улицу. Был теплый сентябрьский вечер. Подул легкий ветер, я вдохнул полной грудью, и мне вдруг пришло в голову, что неплохо было бы выбраться с Линой на озеро поплавать на лодке или сходить на пикник в парк, тем более что на следующий день предполагался выходной. Утром я отправился в Мюнхен. Перед тем как идти к Лине, я решил заскочить в лавку и пополнить запасы мыла и одеколона. Я шел по щедро залитой солнцем центральной площади, как вдруг послышался голос диктора, с торжественным сожалением сообщавший, что Англия официально объявила Германии войну. Я почувствовал, как что-то посыпалось мне на сапоги. Это были шоколадные драже, купленные для Лины, они сыпались из кулька, зажатого в моей безвольно опущенной руке. Я оглянулся, вокруг стояли такие же потрясенные люди. Они все еще продолжали смотреть на замолчавший громкоговоритель, будто ждали, что он сейчас оживет и пояснит, как такое могло произойти. Никто не возмутился, не вскрикнул, не зароптал. Тишина. Она оглушала. Я тоже смотрел на громкоговоритель и хмурился. Как англичане могли пойти на это?

– Чертовы томми, – тихо пробормотал кто-то сзади.

Я оглянулся – полный мужчина средних лет качал головой.

– А что томми, – так же подавленно проговорил его спутник, такой же тучный и хмурый, – это они еще долго терпели не скажу чьи выкрутасы.

– Тише ты, – зашипел его приятель.

Они тут же поспешили убраться. Я сделал вид, что не расслышал их. Уличный гомон резко стал нарастать. Встав на колени, я начал собирать конфеты, а вместе с ними и свои мысли в порядок. Подойдя к урне, я с остервенением бросил в нее бумажный кулек. К Лине я не пошел.

События развивались стремительно. Буквально через несколько дней был захвачен Краков, но обещанной реакции со стороны англичан и французов – вторые также объявили нам войну спустя несколько часов после томми – снова не наступило. Это вселяло некоторый оптимизм по поводу их благоразумия. Постепенно напряжение начало отступать, все мы решили, что это был лишь акт сохранения лица, за которым не последует решительных действий.

– Наши уже в тридцати километрах от Варшавы! – Карл потрясал очередным выпуском «Фёлькишер Беобахтер». – Польское правительство смылось в Люблин. И недели не прошло, а мы уже фактически разгромили поляков! Пишут, что весь мир под впечатлением от той скорости, с которой немецкая армия смяла Польшу.

– Хе-хе, неудивительно, – усмехнулся Штенке, – в газетах пишут, что на многих польских орудиях стоит клеймо четырнадцатого года! Эти недоумки вздумали выставить против нас технику прошлой войны! Еще бы на лошадях попрыгали против танков, идиоты!

И Штенке разразился громким хохотом.

– Считаю, как закончим с поляками, нужно предлагать Западу мир. – Карл довольно потер руки, словно в предвкушении чего-то грандиозного.

Я был согласен с ним, полагая, что подобный расклад всех бы устроил.

– И все стороны сохранят лицо, – согласился и Ульрих.

– Кроме Польши, – скептически усмехнулся молчавший до этого Франц, – боюсь, к тому времени ее лицо будет обезображено до неузнаваемости.

– Главное, чтобы на Западном фронте было по-прежнему тихо. – Я пожал плечами.

Погода продолжала радовать, дни были по-летнему погожими, и я все-таки решил выбраться с Линой на лодочную прогулку. Таких желающих оказалось немало, и мне пришлось надавить на начальника лодочной станции, чтобы получить лодку без очереди. Впрочем, «надавить» – громко сказано: черная форма СС и без слов имела какое-то магическое воздействие на людей.

Лина оперлась о борт и опустила руку в воду. Легко перебирая пальчиками, она смотрела, как капли струились по ее ладони, блестя в мягком солнечном свете. Работая веслами, я любовался ее расслабленной позой, красивым лицом, слегка укрытым тенью от шляпки, мягкими округлыми руками, чуть полноватыми молочными ногами, которые она игриво оголила под солнцем. С дальнего берега подул легкий ветер, вскинул мягкие поля ее шляпки и заиграл завитками темных кудрей, удерживаемых шпильками. Лина отвлеклась от созерцания воды и наконец посмотрела на меня.

– Странно, правда?

– Что именно? – Я чуть скосил взгляд, чтобы разойтись с другой лодкой и не задеть ее своим веслом.

– Идет война, где-то умирают люди, а мы катаемся на лодке и наслаждаемся отдыхом.

Я нахмурился.

– Я не прячусь от войны, Лина, если потребуется…

– Да нет же, я не об этом, – тут же перебила она, – речь не о тебе, посмотри вокруг, ничего не поменялось: немцы, как и прежде, выбираются за город на прогулки и пикники, в театрах новые сезоны, рестораны и кафе по вечерам полны посетителей. Опера, кино, соревнования… Ничего не изменилось.

Мы достигли середины озера, и я закрепил весла. Закатав рукава рубашки, я тоже откинулся на борт и подставил лицо солнцу.

– Почему не изменилось, а как же продовольственные нормы, а акцизы на пиво? Да и тот декрет о заморозке зарплат – это ли не явное влияние войны? – проговорил я, лениво жмурясь на свет.

– Если это самое сложное, что нам предстоит испытать, что ж, тогда война не так страшна, как я себе представляла.

И Лина вновь перевела взгляд на воду.

Среди охранников нарастало напряжение – из канцелярии рейхсфюрера пришел тайный приказ, согласно которому все казни, о которых распорядился штаб Гиммлера, исполнялись в ближайшем концлагере. Я видел, что многие охранники были ошеломлены этим приказом. Никто не решался роптать открыто, но по озабоченным и растерянным лицам было понятно, что не у всех достанет твердой решимости исполнить его. Очевидно, слухи об этом достигли ушей самого Эйке, поскольку папаша неожиданно собрал весь персонал перед комендатурой. Заговорил он совершенно спокойно, но внушительно:

– Теперь не то, что вчера, ныне вступили в действие законы войны. Отныне каждый приказ – святыня,