Виланд - Оксана Кириллова

глаза. Да друзей твоих, Коха и Штенке.

Отец сделал паузу, и мне показалось, будто он раздумывал над тем, говорить ли следующую фразу или промолчать.

Он выбрал первое:

– Мать знает о твоих успехах исключительно от тети Ильзы, я знаю о твоих «успехах» от Ганса Пиорковски. – Он намеренно выделил слово «успехи» во второй раз.

Мы уставились друг на друга, не мигая и не отводя взгляды.

– Ты презираешь нас, – неожиданно нарушил он молчание.

Грустное понимание озарило его лицо, очевидно, прежде он даже не задумывался об этом.

– Это так, – так же неожиданно согласился я, – ты отказываешься столкнуться с новой правдой, прячешься за своими старыми порядками, которые принесли нам одни лишь разочарования. Посмотри на себя, трусливый замшелый богомол, ты тормозишь нашу жизнь.

– А ты сильно торопишься жить, Вилли? Оно, может, конечно, и торможу, а может, и нет. Всегда есть две точки зрения. Вот у тебя есть благодарственное письмо, о котором ты хвастался тете Ильзе, ты считаешь, что оно за храбрую службу, а я считаю, что оно за трусливое измывательство над безоружными людьми. Одна бумажка, а какая противоречивая, сынок. В том, в чем ты видишь высший порядок, другие видят обыкновенное порабощение. Вы наивно полагаете, что теперь являетесь хозяевами всего, но вы даже собой не вольны распоряжаться. Думаю, вы и сами боитесь теперь своих злодеяний, и чем больше боитесь, тем больше звереете.

– Это не злодеяния, это воспитание тех, кто несет вред нашему народу, – стараясь говорить как можно спокойнее, заметил я. – Все происходящее естественно и закономерно, отец. Во все времена более сильный утверждал свою волю. Сама природа устроила все так, что лишь с помощью жестокой борьбы живое существо способно вырваться наверх. И глупо жалеть тех, кто остался внизу или был уничтожен в этой давке, – самой средой им было уготовано отсеяться, ведь природа не знает той глупости, которую мы выдумали и назвали состраданием. Если ты силен настолько, что способен что-то отобрать у другого, значит, ты заслуживаешь этого, а не он. Так что мы действуем по самому естественному из законов.

Отец кивнул, словно соглашался:

– Все с полным соответствием животному миру, твоя правда, вот только мы не животные.

– А разве это не самое естественное развитие? Нужно уважать законы природы. – Я криво усмехнулся. – Только там правда.

– Значит, сильные будут ставить на место слабых? Да ты, очевидно, забыл, кто кого поставил на место в мировой войне, – с горечью произнес отец. – Ты запомни, сынок, тропа наверх, к человеку разумному, была долгой да извилистой, а вниз скатиться можно быстро: глазом не успеешь моргнуть, как снова окажешься у истоков, в темной пещере.

Я бессильно покачал головой. Упертый старик не желал даже попытаться понять меня, считая свое мнение единственно верным.

– Вот об этом и речь, отец, теперь нам необходимо исправить ошибки вашего поколения. Поколения, проигравшего войну, напомню. Те, кто предал тогда интересы Германии, должны замолчать сейчас, а некоторые так и вовсе ответить перед судом.

– Я там был, сынок. В окопах со мной евреев было предостаточно. Были они точно таким же пушечным мясом, с такой же красной горячей кровью и так же громко орали от боли, скошенные пулей или подорвавшись на мине. Немало среди них с Железным крестом за храбрость и преданность родине, немало погибших за нее. Как с ними быть, а?

Я впился в него взглядом и процедил:

– Евреи писали Веймарскую конституцию, евреи отправились в Версаль и покорно проглотили все требования союзников. Когда мы терпели крах, наверху были одни евреи.

– Для партийной газетенки такое, может, и сойдет, а для тех, кто умеет думать, нет. Еврейский юрист участвовал в составлении конституции, верно, да только он же и протестовал против ее итоговых ключевых положений, за что ему и заткнули рот. Министр юстиции Ландсберг слушал требования союзников в Версале, тоже верно, да только подал в отставку, чтоб не подписывать их. Ваша партийная интерпретация фактов весьма своеобразна – игнорируете то, что невыгодно, преувеличиваете то, что выгодно, – главный принцип отлаженной работы нашего министра Геббельса. Все у него припоминается по мере надобности. Да ведь народ не глупый.

Я смотрел на отца, ощущая нарастающую злость.

– Я хочу строить будущее, а не прошлое ворошить, – твердо оборвал я. И хотел на этом закончить разговор, понимая, что ни к чему хорошему это не приведет, но, к своей досаде, сам же не сумел умолчать, гнев во мне вскипал все сильнее:

– И в конце концов, ты же не можешь отрицать, что Германия переживает подъем? Сколько безработных слонялось по улицам в тридцать третьем? Я тебе напомню: шесть миллионов! Шесть миллионов, которые хотели накормить свою семью честным трудом, но Республика украла у них эту возможность. Весь мир воевал, а ответила за это только Германия, – вот что попустила ваша проклятая Республика! Это ли не преступление? Я был ребенком, но я все помню, отец. В один миг немцы стали отверженными, потерявшими территории, колонии, деньги, чувство собственного достоинства и какую-либо уверенность в будущем. Или ты забыл это инфляционное безумие, когда за четыре месяца цены выросли в восемьсот тысяч раз?! Ты помнишь доллар стоимостью четыре триллиона марок? А как наше правительство в отчаянии штамповало новые и новые купюры? Хоть одному из лягушатников или томми доведется держать когда-нибудь в руках банкноту в сотню триллионов их франков или фунтов? А нам довелось, отец. А как мать разжигала мелкими купюрами печь, поскольку они ничего не стоили?! Это помнишь? Вот куда нас загнала Республика! Но когда к власти пришел фюрер, за три года число голодных безработных ртов сократилось до миллиона. Ровно в шесть раз, не переживай, я помню математику, хоть ты и хаешь теперь наше образование. Посмотри, по каким дорогам мы сейчас ездим. Наши автострады – зависть всей Европы! Где фюрер погрешил против своих обещаний? Гитлер разорвал версальские путы, которые связывали всю нашу экономику, он покончил с безработицей, вернул стране великую армию, создал сильную авиацию, наращивает мощь флота, бескровно восстанавливает границы государства. Промышленность и торговля расцвели как никогда, появились порядок и уверенность в завтрашнем дне. Но главное, – я повысил голос, – фюрер заставил нас вспомнить, что мы есть величайший народ!

К моему удивлению, отец снова кивнул. Он не злился на меня, как в школьные годы, он выглядел совершенно спокойным. И я вдруг осознал: он не соглашался, но лишь каждым кивком подтверждал, что слышал то, что и ожидал услышать.

– Будущее строить – это хорошо, – пробормотал он, – тем более что не все теперь могут позволить себе такую роскошь, не у всех оно есть: Ганс Пиорковски, к примеру, никогда не станет отцом, он теперь инвалид. Но не только физически – он лишен даже самой простой свободы, данной человеку природой, – иметь личное отношение к происходящему. Даже сейчас, сидя дома, он боится и помыслить о том, что все произошедшее с ним было неправильным. Он думает так, как вы заставили его думать, и собственные мысли, идущие вразрез с этим, пугают его до ужаса. Вот что вы построили, Вилли, – систему, которая уничтожает всякую неугодную мысль в человеке. Идеальная система для того строя, который задумал великий фюрер. О, ему переживать не стоит, держаться она будет крепко на спинах таких, как ты, как твои друзья Штенке и Кох.

Я со злостью хотел бросить ему в лицо, что Штенке мне вовсе не друг, но передумал: какая разница, если мы с ним действительно делаем одно дело.

– Там у вас, за проволокой, Ганс сделал одно любопытное наблюдение. Ваши охранники сетуют на задержки жалованья, дороговизну продуктов, неуютные казармы и недоумевают, за что им такие сложности. Недоумевают те самые, что истязают до смерти палками невиновных. Бессознательность человека порой доходит до абсурда.

Я внимательно слушал отца, наблюдая за его рукой, катающей хлебный шарик по клеенчатой скатерти. Он по-прежнему был совершенно спокоен, по крайней мере голос его не выдавал. Я пожал плечами и проговорил:

– Охранник концлагеря, который «истязает заключенных», как ты изволишь считать, в городе поможет донести до дома покупки старой даме. Это один и тот же человек, для арестанта он чудовище, для дамы – добрый малый. Где же его больше, отец? В каком поступке? Наше поведение целиком и полностью зависит от момента. И сейчас мы живем в том моменте, когда надо наступить на горло всем сентиментальностям ради общего блага и будущего Германии.

Отец вздохнул и сказал с таким видом, будто это действительно что-то важное, а не очередная глупость:

– Ты прав, сынок, выбирать между тем, что истинно, и тем, что легко или надобно, – всегда непросто. Вся наша жизнь – череда этих выборов. И всякий наш выбор раскрывает нашу личину поболее, нежели качества да способности, которыми-то мы всегда хороши. Так ты мне скажи, какой у вас график: с какого и до какого часа вы