Виланд - Оксана Кириллова

уже прикрыли лавочку.

– Ничего, обходные пути всегда найдутся.

– Эх, – вздохнул Штенке, – был бы у меня ныне хоть малый капиталец, какие выгодные дела можно было бы провернуть. В Мюнхене и Берлине еврейские шкуры сейчас продают за бесценок всю свою собственность: и дома, и лавки, и фабрики. Вот уж правда, время делать деньги, да чтобы сделать деньги большие, нужны хотя бы малые. А их нет. Незадача. – Он задумчиво потер подбородок.

Я незаметно кивнул Францу, Карлу и Ульриху, и мы вышли на улицу.

– А что пишет ушастый по поводу всего этого? – вдруг вспомнил Франц.

Накануне пришло очередное письмо от Эйхмана. Я пожал плечами:

– Ничего определенного, жалуется, что Эвианская конференция закрыла ему все пути отхода. Если до этого евреев еще можно было худо-бедно распихивать по европейским углам, то теперь баста, дураков нет, все держат свои границы на замке.

– Какая ирония, – усмехнулся Франц, – событие международного масштаба проходит под вывеской всеблагой помощи евреям, а в итоге становится их очередной бедой. Идеальная иллюстрация для сущности любого политика во все времена: придите ко мне все страждущие, и я ничего не сделаю.

Мы посмеялись.

Впрочем, нужно было отдать Эйхману должное. За полгода ему удалось прогнать через свой эмиграционный конвейер почти сорок пять тысяч евреев. За тот же срок со всей Германии удалось выпихнуть в два раза меньше.

Во время Хрустальной ночи, как охочая до громких названий пресса окрестила события девятого ноября, было уничтожено двести шестьдесят семь синагог – бо́льшая часть была сожжена, остальные просто разгромлены. Почти восемь сотен еврейских предприятий были разграблены. Точное число раненых и убитых евреев никто не знал. По официальным донесениям, тридцать шесть человек убитыми. Прибывавшие в лагерь арестованные перешептывались о двух тысячах уничтоженных собратьев. Несмотря на заверения газет, что беспорядки были стихийными и вызваны были исключительно народным гневом, Франц был уверен, что процесс этот был подготовлен заранее. К счастью, ему хватило ума поделиться своими мыслями лишь со мной и Ульрихом.

– Ты же не будешь отрицать, что в Дахау заранее, – он намеренно выделил это слово, снисходительно глядя на меня, – поступило распоряжение подготовиться к большой партии евреев, не австрийских, не чехословацких, а немецких!

Всего было арестовано больше тридцати тысяч евреев. На наше счастье, после тщательной проверки во временных центрах сбора отпустили женщин, совсем дряхлых стариков и ветеранов мировой войны. Но и после этого их оставалось много. Глядя на эту массу, распиравшую Дахау, я вдруг понял, что у них не было ничего общего между собой. Здесь были и ортодоксальные, и совершенно неверующие, и сионисты чистой воды, и ассимилировавшиеся, и тощие, побитые жизнью, и упитанные фабриканты и лавочники, и высокообразованные, и читающие по слогам. Не загони мы их сюда, думаю, на воле они бы даже не поздоровались. Что ж, отныне время различий для них прошло, теперь было лишь одно определение их существования – еврей. Охрана не успевала их регистрировать, и всех часами заставляли ждать на «лугу» под проливными ноябрьскими дождями, прежде чем появлялась возможность провести хоть какое-то подобие переклички. От усталости мне хотелось выть, я буквально зверел от этих нескончаемых строк с именами. Мы забивали бараки до предела, они уже и повернуться-то во сне не всегда могли, но места все равно уже не хватало. Пришлось даже поставить временный шатер на «лугу», куда мы согнали весь излишек. Часть одеял и матрасов отобрали у барачных – у тех хотя бы были нары – и передали палаточным, поскольку те размещались на голой земле. К перебоям с пищевым снабжением мы уже привыкли, но теперь ко всему прочему прибавились и проблемы с водой: ее едва хватало, чтобы они не протянули ноги от обезвоживания, речи о том, чтобы нормально помыться, уже не шло. Они ходили грязные, вонючие, в стоящей колом, засаленной одежде, от которой после хорошего ливня отваливались комья грязи. Охранники с трудом пересиливали себя, чтобы зайти с проверкой в бараки, зловоние там стало попросту невыносимым: дерьмо, моча, гной, грибок, миазмы из ран – все это слилось в совершенно непередаваемую какофонию омерзительных запахов. В конце концов внутренний барачный распорядок был полностью отдан на откуп заключенным «на должностях». Особо туго приходилось «сортирным» командам: после ручной уборки барачных сортиров они не имели возможности даже вымыть руки. Но игнорировать эту уборку, даже на время отсутствия воды, было нельзя: вспышки массовой диареи возникали одна за другой, сортиры были переполнены. Вскоре двое «сортирных» не выдержали и кинулись на проволоку под высоким напряжением.

Очередная партия покорно втекала в ворота. Один из узников шел, опустив голову и держа впереди себя какой-то плакат. Я кивнул на него Францу, и мы подошли ближе.

– Эй, ты! – Я сделал заключенному знак остановиться.

Он тут же замер, но головы не поднял, наоборот, еще сильнее втянул ее в плечи. Я разглядел надпись на плакате: «Великий исход евреев».

– Это еще что? – хмуро спросил я.

– Когда нас вели по улицам Регенсбурга, охранники заставили взять это в руки и нести над головой, чтобы все видели, что идет… – Он запнулся на полуслове, но, едва слышно сглотнув, продолжил таким же тихим, однако твердым голосом: – …Чистка славной Германии от проклятых еврейских крыс-капиталистов, долго сосавших кровь честного народа.

Судя по кровоподтекам на его бледном лице, эту фразу ему несколько раз вдолбили прикладом.

– А сюда ты зачем это припер? – спросил Франц.

– Охранники сказали, если я не продолжу держать плакат над головой, то они вырежут эту фразу ножом у меня на лбу.

Рядом захохотал Карл.

– Славно придумано! Ну, так и держи над головой, раз велено! Нечего руки опускать.

И он замахнулся прикладом, но бить не стал. Этого было достаточно, чтобы узник тут же вскинул руки с плакатом и покорно побрел дальше.

Не успели мы отойти в сторону, как неожиданно один из заключенных отделился от общего потока и, испуганно озираясь, подошел к зевающему Штенке.

– Вы производите впечатление здравомыслящего человека, – доверительно проговорил небольшой круглый человечек в драповом пальто. – Хочу сообщить, что я арестован без какого-либо юридического основания. Это абсолютное своеволие, я даже не понимаю, по какому обвинению, ведь это явная ошибка, я доктор, будет вам известно. Мне необходимо связаться с…

Я вздохнул. Видно, правду говорят, что они тупы как козы. Как только ему могла прийти в голову идея подойти именно к Штенке? Лицо самого «здравомыслящего» перекосило от ярости, щеки и лоб мгновенно стали темно-бордовыми от прилившей крови. Штенке в мгновение ока опустил приклад своего оружия на доверчивое круглое лицо, украшенное крохотным пенсне. Через секунду он уже топтал это пенсне в грязи, а окровавленного доктора от греха подальше утащили обратно в поток арестантов.

– Нет, вы это видели? – Штенке повернулся к нам с таким видом, будто мы могли не заметить происходящего.

Я обернулся к Францу, но вдруг понял, что он действительно мог этого не увидеть. Тот внимательно вглядывался в ворота, за которыми скрывался хвост толпы. Там явно произошла какая-то заминка. Чертыхнувшись, мы заторопились туда.

– Что у вас? – спросил я у Ульриха.

Рядом с ним стоял Улле Шнейхардт. Прямо перед ними на земле сидел сгорбившийся заключенный. Замерший как истукан или, скорее, как пень, ибо было в нем что-то трухлявое, уже изъеденное, он смотрел безучастным взглядом в грязь перед собой.

– Этот еврей утверждает, что его жену изнасиловали несколько немцев. А потом задушили. У него на глазах, – монотонно проговорил Ульрих. – Потом то же самое проделали с его дочерью.

В отличие от Ульриха, Шнейхардт буквально дрожал от возмущения. Он посмотрел на меня и Франца:

– Его самого нужно придушить! Ни один немец не притронется к поганой еврейке! Ты слышал, свинья? – И он пнул сидевшего перед ним еврея, от чего тот резко дернулся вперед, но даже не глянул на Шнейхардта. – Никакой немец не будет трахать еврейку! Или ты не знаешь закона? Так я тебе расскажу про расовою гигиену!

Я забрал у Улле папку и пробежался по сопроводительной информации.

– Эй, – окликнул я сидевшего на земле, – тут сказано, что твоей дочери всего тринадцать лет. Так что твоя грязная ложь…

Он все-таки поднял голову и посмотрел на меня. Он смотрел, не отводя взгляда, словно забыл, где находится и что должен бояться меня. Он еще не успел пересечь ворота концлагеря, не отработал ни одного дня, не получил ни одного наказания, не успел оголодать и пройти сквозь болезни, но уже был частью той неизвестности, которая ожидала за чертой, отделявшей жизнь от лагерного существования. Он сидел здесь на земле, смотрел на меня, еще дышал свежим воздухом, но уже был сопричастен тьме, которая поглощала их всех в тех бараках. В его глазах была пустота и полная безучастность ко всему происходящему вокруг, ко всяким проявлениям самой жизни, да и хоть какая-то воля к этой жизни в нем уже не ощущалась. Его больше