Виланд - Оксана Кириллова

Он ведь еще нормальный был, вполне себе: и встать мог, и до туалета дойти, недержания не было, мог и потерпеть, если требовалось, но все равно отчаянно срал под себя, тужился до красноты и срал прямо в кальсоны, стягивал их и размазывал затем жопой прямо по простыням. Потом лежал, ждал, когда учуют, придут, сморщат нос, с отвращением начнут подмывать, тихо ненавидеть, проклинать его старость, немощность. Всё ждал.

– Чего ждал?

Лидия вдруг почувствовала, что напряжена, как струна.

– Вдруг повезет и кто-то из них сорвется.

•••

Где-то вдалеке проехала машина, судя по звуку мотора, это был грузовик. В сладком бессилии я лежал на боку, все еще пытаясь восстановить дыхание. Лина задумчиво смотрела в потолок. Вдруг прямо под окном раздались мальчишечьи крики:

– Сегодня Герберт – еврей! Бей Герберта, ату его, ату!

От неожиданности Лина вздрогнула. После каждого крика раздавался взрыв хохота. Постепенно звуки становились тише. Мальчишки умчались за «евреем». Я успокаивающе погладил ее грудь, окрашенную бликами уличного света.

– Всего лишь дети резвятся, – тихо прошептал я.

– Я видела, как некоторые, – также тихо прошептала Лина, – палками били других детей… еврейских. По-настоящему, не как сейчас. Их этому учат в гитлерюгенде?

Я вздохнул.

– Уверен, эти случаи единичны. Подумай о другом: гитлерюгенд объединил немецких детей всех сословий и вероисповеданий, они наконец-то узнали, что такое равенство. Ты знаешь, что творилось до этого в школах? В некоторых были даже туалеты, разделенные по религиозному признаку, – сюда могут сра… ходить дети католического вероисповедания, а сюда евангелического, здесь за обедом сидят богатые, а здесь бедные. А если богатый католик и бедный евангелист? Эти вообще были из разных миров. Раскол в нацию вносили уже на раннем этапе воспитания, в то время как наша сила в единении, Лина, и гитлерюгенд стал спасением в этом смысле. Он объединил и рабочих, и интеллигентов, нет теперь никаких различий, и никто не спрашивает этих детей, чем занимается отец или какого вероисповедания мать. Бок о бок пыхтят сын банкира и сын сапожника, разве такое равенство плохо? Теперь выделиться может всякий, ибо все они арийцы, и это главная, определяющая характеристика, которой достаточно для старта, далее все в их руках. В этом смысл гитлерюгенда – дав одинаковый шанс всем, выявить тех, в ком проявляются зачатки лидера от природы, а не по происхождению или по протекции родителя.

– А остальные? – заинтересовавшись, Лина приподнялась и оперлась на локоть.

– Остальные? В любом случае нужны и исполнители. Умеющие следовать приказу без лишних вопросов, безусловно, грамотные и физически развитые. Это ли не основной пласт силы любого государства? Будь уверена, в гитлерюгенде уделяют большое внимание спорту и военным играм. В итоге мы имеем целую толпу активных, сметливых и физически развитых подростков. На таком фундаменте можно заложить сильнейшую нацию в мире, Лина.

– Ты говоришь про равенство, – пробормотала она, – но они бьют еврейских детей, так как считают себя выше их.

Я снова протяжно вздохнул, меня начало утомлять, что Лина не понимала очевидных вещей.

– Я говорю тебе о внутреннем равенстве. Но нельзя спорить с тем, что доказано наукой. Мы действительно стоим качественно выше, чем другие расы. Если угодно, это научно обосновано и не вызывает сомнений. Мне жаль, Лина, что ты упорствуешь в своих ошибочных суждениях. Пойми, та жизнь, к которой мы движемся, станет возможна, только если мы исключим из нее тех, кто по природе своей не может стоять с нами на одной ступени. Другое племя, которое внедрилось в нашу жизнь, пожирая все лучшее, сотворенное нами, всегда будет подталкивать нас к расслоению, поскольку только в разделенном обществе они смогут паразитировать и извлекать выгоду. Когда-то несколько сотен еврейских банкиров отравило и извратило существование многомиллионного германского народа. Тебе этого мало? Ты хочешь повторения?

Лина снова откинулась на спину и уставилась в потолок. Я потянулся к ней и долго целовал, чтобы она, чего доброго, не вздумала задать очередной вопрос.

Проснулся я от шума на улице. Это были не крики, не машинные сигналы и не пьяные брожения, это был странный гудящий треск, идущий издалека и постепенно нараставший. Звук казался мне смутно знакомым. Стараясь не разбудить Лину, я выбрался из кровати и прошел в другую комнату, окна которой выходили на Рудольфштрассе. Здесь звук был громче. Я прикрыл за собой дверь и подошел к окну. И понял, почему шум казался мне знакомым. Ровно пять лет назад я уже слышал его. Тогда я точно так же стоял и завороженно смотрел, как горит Рейхстаг… Звук масштабного пожара – это нечто особенное. Это не треск и шипение костра, это особый стон гибнущего в пламени здания, которое слезно гудит, трубно завывая под аккомпанемент горячих всполохов. Это тяжелое, предсмертное дыхание дерева и камня, пузырящейся, неодушевленной боли металла. Когда светло, как в раю, и страшно, как в аду. В конце площади горела синагога.

Темное ноябрьское небо стало горячим от коптившего его пламени. Огромное круглое окно на фасаде, раскалившееся до предела, внезапно взорвалось, и тысячи осколков брызнули на мостовую. Синагога взвыла от огненного мучения, но никто не торопился унять ее боль. Пожарные были в полной готовности, но ничего не делали. Они стояли рядом и так же, как я, зачарованно смотрели на нее из-под блестящих касок, пребывая в каком-то выжидающем трансе. Я вдруг понял, что они лишь следили за тем, чтобы огонь не перекинулся на соседние здания. С громким треском внутри синагоги рухнуло какое-то перекрытие, и высокий столп искр взметнулся из-под разрушенной крыши. Но здание выстояло.

Я посмотрел вдаль. Огненные всполохи виднелись повсюду. Сквозь треск слышны были крики людей и звон бьющегося стекла. Где-то заверещала сирена.

Я быстро оделся и выскочил на улицу. Навстречу мне из-за угла неслась группа парней с топорами и дубинками, они промчалась в сторону торговых рядов. Я побежал за ними. Дышать было трудно из-за едкого дыма и копоти, ветром разносимых по улицам. Под ногами трещало стекло. Пробегая мимо магазина с разбитой витриной, я успел заметить, что внутри кто-то копошился. Из следующей витрины выпрыгнули два юнца, оба держали тюки награбленного, настолько огромные, что они закрывали им обзор. Я споткнулся об обломок какого-то шкафа на пути. Повсюду валялись сломанная мебель, посуда, белье, части сломанных манекенов, разбитых товаров, разорванные пачки круп, обрывки газет, документов… Улицы Мюнхена превратились в разоренный ад. Меня глушили крики, визги, завывания, рыдания, но, что самое нелогичное, – смех. Во всей этой страшной какофонии звуков узнавался самый обычный человеческий смех. В этот момент я осознал, что не понимаю, куда и зачем бегу. Я резко остановился, и на меня тут же кто-то налетел.

– Эй, чего встал?!

Я обернулся и зло посмотрел на полного запыхавшегося мужчину. Разглядев мою форму, он ничего не добавил и, обойдя, помчался дальше. Я смотрел на его трясущуюся фигуру, которую вскоре заволокло дымом, и пытался понять, что происходит. Где-то совсем близко горел магазин; не выдержав накала, витрина лопнула, и ее осколки с треском вылетели на тротуар, я едва успел отскочить. Дышать стало невозможно. Увидев раскрытую дверь, я тут же нырнул в какое-то темное здание, пытаясь отдышаться. Из глубины дома раздались голоса.

– …Старую Ноэли выволокли на улицу и избили. Бросили во дворе и снова пошли в дом. А она за ними поползла.

– Зачем?

– В доме лежал ее больной сын, видать, хотела прикрыть инвалида собой.

– У нас в доме все разнесли. Все в щепки. Ни единой целой вещи. Все вдребезги.

– А мне еще трубы водопроводные зачем-то выломали, все затопило. Вода так и хлестала. Пока ползал перекрывал, хоть рожу от крови отмыло…

– Где обоснование этому? Справедливость, в конце концов. Ведь закон…

– Забудь о законе! Он умер в этой стране и похоронен вместе со здравым смыслом.

– Разве так можно, хоть какая-то законность должна…

– Замолчи, сказал!

– Замолчать? Но если будем молчать, к чему это приведет? Станет еще хуже.

– Куда уж хуже? Уже катастрофа. Смирись да отойди.

– И так отошли на самую обочину жизни.

– Отойди, говорю, я занавеси сниму. Обоссали, черти, все осквернили.

– Не понимаю, ведь они люди, руки, ноги, голова, дышат, видят, мыслят, в одежде ходят, приборами пользуются, не животные…

– А ты выйди на улицу да попроси, чтоб пояснили. Мигом в лагерь отправишься. Говорю тебе, молчи, а то проблем не оберемся.

– Но ведь неправильно не реагировать на это, Хаим. Как здравомыслящие…

– Ты совсем дурак? Смерти нашей хочешь?

Хлопнула дверь, голоса стихли. Я продолжал стоять, рассматривая темноту, поглотившую меня. Голова вдруг отяжелела, и затылок охватила тупая пульсирующая боль. Звуки словно расслоились, уличный шум был где-то далеко, звучал глухо, но какие-то страшные всхлипы буквально оглушали, усиливая боль в голове. Хотелось заткнуть уши, но я был уверен, что это уже не поможет. Я буду слышать эти хрипящие всхлипы, даже если оглохну. Я поднял руку и приоткрыл дверь слева от себя. Всхлипы стали