Виланд - Оксана Кириллова

девушка, – но когда она приехала и мы познакомились, все как-то сложилось. Она мне даже понравилась. Душевная. Не меркантильная. К отцу относилась очень даже, ну, знаете, не так, как те особы, которым нужны только документы, чтобы их не выпроводили из страны. Порядок у него в доме навела, уютно стало, даже захотелось приезжать к ним. Готовит она вкусно. Когда я уезжала от них, она всегда мне с собой еды накладывала, ну, знаете, в такие пластиковые пищевые контейнеры, специально купила их для меня. И еще так, знаете, если горячее, то в полотенце все обернет, чтоб подольше теплым оставалось. А деньги у папы только поначалу брала, а когда все документы были готовы, то сразу начала подработки искать, чтобы не жить за его счет. С первой зарплаты купила нам подарки: ему какую-то бутылку дорогого коньяка, а мне… не помню, ну, что-то тоже неплохое.

Лидия держала в руках карандаш, но ничего не записывала, лишь внимательно слушала. Когда Клара замолчала, она вновь спросила:

– Валентина никогда не вела себя странно? Вы никогда не замечали у нее склонности к неоправданному насилию?

Клара даже не задумывалась. Тут же отрицательно замотала головой.

– Говорю же, нормальная она была. С ней всегда интересно было. Она, кстати, очень хорошо знает русскую литературу. Она ведь там, у себя, на преподавателя училась. Помню, мы долго смеялись над ее впечатлением о «Войне и мире» на немецком. Некоторые фразы из книги она с таким непередаваемым выражением повторяла, говорила, что это издевательство над Львом Николаевичем – воспроизводить так грубо его текст, но воспроизводила. Как-то по весне к ним в дом повадился уличный кот, Валентина его подкармливала и обращалась к нему исключительно «герр Болконский». Ну, знаете, выглядывала в окно и так смешно и торжественно объявляла: «Герр Болконский пришли, пора кормить». Вспомнилось почему-то.

Клара усмехнулась и потянулась за чашкой. Сделав большой глоток, она плотнее укуталась в плед.

– Почему они расстались?

Клара снова пожала плечами.

– Это не мое дело, вам лучше спросить у отца, могу только сказать, что расстались они спокойно, без скандалов. Достойно, в общем.

– Валентина когда-нибудь рассказывала о своих родственниках?

Клара задумалась. Вновь потянулась к чаю, сделала глоток и как-то неопределенно покачала головой.

– Я не спрашивала, а сама она не особо распространялась. Мать, кажется, у нее еще жива. Про отца ничего не знаю. А, – вдруг вспомнила Клара, – бывший муж имеется, про это она сразу отцу сказала, еще во время переписки. Ну, знаете, такие вещи сразу оговариваются умными людьми, чтобы потом сюрпризов не было. А Валентина неглупый человек. Она, знаете, в этом плане оказалась для меня полнейшей неожиданностью. Поначалу я увидела простую, тихую и забитую женщину. Типичная замученная деревенская в поисках лучшей жизни. Но потом я поразилась, сколько в ней скрыто. Мне редко доводилось встречать такого начитанного и умного человека. Глубина ее мыслей… Знаете, я ведь и сама не дура, но не всегда могла дойти до того, что она говорила. И понимала не всегда с первого раза. А она терпеливо объясняла, подталкивала к зерну, понимаете? Потом казалось, вроде и просто всё. Но без того ее толчка… Не знаю, как объяснить.

Но Лидия хорошо понимала, что имела в виду Клара, потому что уже и сама начала замечать, что Валентина не так проста, как показалось ей в первую встречу.

Лидия немного подалась вперед:

– А про тетку она ничего не говорила?

Клара озадаченно посмотрела на нее, но тут же сообразила:

– Вы про ту, о которой в газетах писали? Нет, – Клара вновь отрицательно покачала головой, – про нее Валентина ни разу не упоминала. Я только из газет-то и узнала, что у нее кто-то из семьи пропал в концлагере. Хотя странно, это не принято скрывать, наоборот, сейчас чтут память, опять же, могла рассчитывать на какие-то выплаты, правда ведь? Я слышала, если восстановить документы через архив, то можно, ну, знаете…

•••

Я молча наблюдал за сумасшедшей давкой во время раздачи завтрака. Спотыкаясь и толкая друг друга, сине-белые полосатые робы елозили вокруг раздатчика, пытаясь урвать свою пайку хлеба, поскорее впихнуть ее в свой коротко остриженный череп и залить холодным чаем, разбавленным настолько, что вода была едва потемневшей от заварки. Десятью минутами ранее они так же толпились в уборной, пытаясь отхватить пригоршню холодной воды, чтобы плеснуть в свои вытянутые серые лица. Их заострившиеся физиономии по форме стали напоминать винкели[62] на их же груди, только в тех кусках ткани было больше цвета. Винкель очерчивал не только контуры их лица – его цвет определял их личность, их исходное «я». Красное «я» – политические, прежде всего коммунисты, социал-демократы и прочая накипь людская, попадавшая под определение «враги государства», раньше самая многочисленная группа, но позже передавшая пальму первенства другому цвету, черному. Черное «я» – асоциальные, арестованные в ходе уличных облав. Фиолетовое «я» – иеговисты, проклятые небесные шуты, истово верившие в свои мифы и здесь, а на деле обычные трусы, отказавшиеся служить на благо своей родины. Каким-то невероятным образом они умудрялись даже здесь распространять ненавистную вонь ладана и обращать в веру других заключенных. Многие из этих смиренных райских птичек оказались здесь, потому что не желали вскидывать свои немощные руки в партийном приветствии или потому что отказывались пускать свое такое же слаборукое потомство в гитлерюгенд. Зеленое «я» – уголовники: взломщики, грабители, карманники, скупщики краденого, профессиональная преступная прослойка, заполонившая лагеря после летних рейдов прошлого года, свиньи, невосприимчивые ни к каким наказаниям и думающие исключительно о побеге. Розовое «я» – арестованные за гомосексуализм, падаль, которую презирали даже другие заключенные. В отличие от Штенке, нередко избивавшему их по самому чувствительному, мне даже прикасаться к ним было противно. Желтое[63] «я» – евреи, медленно, но верно теснящие всех остальных… Лагерь должен был перевоспитать все их «я» и сделать одного цвета, единственно верного, – цвета нацизма.

Покорно опустив свои глазастые треугольники к земле, они утекали на «луг» для переклички.

– Наш приятель Эйхман издевается, – покачал головой Карл, глядя на очередную партию, которую гнали от главных ворот, – под его евреев уже впору целый лагерь выделять. Только за этот месяц три транспорта – полторы тысячи голов.

Охранники подгоняли вновь прибывших винтовками.

– Пшли! Радуйтесь, свинины вам здесь не предложат, хоть тут будете честны перед своим Богом! – раздавались крики из охранного сопровождения.

Арестанты испуганно жались друг к другу, друг о друга же спотыкались, падали, тут же получали удар сапогом или прикладом, вскакивали и неслись дальше, даже не думая подбирать уроненную шляпу, очки, сумку или шарф. Все это предстояло убирать рабочей команде.

– Это не предел. Парни из сопровождения слышали, как Эйхман грозился отправить нам почти пять тысяч венских евреев, – сказал Ульрих, – понятия не имею, где мы будем их размещать.

– Он же наладил процесс отправки их в другие страны! Так какого черта они здесь? Или их скаредной еврейской душонке легче загреметь в концентрационный лагерь, нежели оставить хоть что-то материальное по доброй воле?! – возмутился Карл. – А я ведь говорил вам. От них требовалось только одно – оставить свою собственность и проваливать из Германии куда душе угодно.

– Ходят слухи, – проговорил Франц, – что с лавочкой Эйхмана не все так просто. Говорят, распоряжение придержать их, – он кивнул на еврейских заключенных, – идет от самого рейхсфюрера.

Я покачал головой:

– Ульрих прав, один Дахау не справится с таким валом, как ни расширяйся. Придется и другим распахнуть свои ворота для этой желтой нечисти.

Чтобы прояснить ситуацию, я написал Эйхману, особенно, впрочем, не рассчитывая на ответ, но, к моему удивлению, он ответил весьма пространно.

«…Ну что ты, какой дворец? Картина сильно приукрашена, мой друг. Обычный особняк, который принадлежал одной из ветвей семьи Ротшильд. Здесь мне выделили одну небольшую комнату, да и в той был один лишь письменный стол, по поводу стула пришлось хлопотать дополнительно, но я не жалуюсь. В кои-то веки мне по душе то, что я делаю. Хотя, признаюсь тебе честно, Виланд, начиналось все не так радужно. Когда я приехал в Берлин, меня ожидало жестокое разочарование. Представь, я мечтал служить в охранном отряде рейхсфюрера, ездить с ним по торжественным мероприятиям и митингам, а вместо этого меня отвели в огромный темный зал, где велели привести в порядок картотеку каких-то вольных каменщиков, о которых я тогда никакого понятия не имел вовсе. Мой непосредственный руководитель сидел в том же зале – полуглухой профессор, служивший еще при царе в Киеве. Веришь или нет, этот богомол с клиновидной бородкой имел звание штурмбаннфюрера исключительно за какой-то опубликованный труд