Виланд - Оксана Кириллова

пожалуй, и люблю ее, когда она трезва, потому что мать, потому что семья, потому что должна. Вот такой вот замкнутый круг, и мне жаль, что тебя в него закрутило, Виланд.

Удивительно, но сейчас, когда я должен был ненавидеть ее, я вдруг снова восхитился ею. Она уничтожила меня, обманула, раздавила, но вместо того, чтобы презирать ее, я сижу рядом, слушаю, жалею, восторгаюсь и вновь… вожделею эту женщину.

Дора склонила голову и закрыла лицо руками. Когда она вновь посмотрела на меня, на лице том не было ни единой мысли, глаза были совершенно пустые, будто самое себя забыла, и где находилась, и кто есть, и что происходит вокруг нее. Я понял, что она чертовски устала. Не знаю, сколько мы так просидели, секунду, минуту, час, – ощущение времени совершенно пропало. Я и сам чувствовал сильную разбитость, хотелось на свежий воздух, я молча встал и ушел.

Посылку у тетушкиной приятельницы я так и не забрал. Забыл.

В Мюнхен мы стали выбираться, едва выдавалась возможность. Попойки шли нескончаемой чередой. Миловидные создания (а теперь я был внимателен на сей счет) слились в один сплошной ряд. Изабелла, Маргарита, Штефания, Анке, Гретхен – кто ты? Я даже не спрашивал. Мне было все равно, как их зовут, откуда они, чего хотят, к чему стремятся, какие у них проблемы, они стали лишь средством удовлетворения похоти. Средством без лица и имени в моей памяти. Я не заботился об их наслаждении, наоборот, начал получать удовольствие от того, что делал им больно. Мне доставляло наслаждение видеть, как искажается очередное лицо, когда я кусал, терзал, мял, бил, а потом отбрасывал, словно ненужный кусок мяса, который уже протух и непригоден даже на корм собакам. Имея каждую, я сквозь пьяный чад видел только одну – шлюху Дору Бергер. Ее взгляд продирался сквозь возню и сопение и заставлял меня еще больше ненавидеть и себя, и женщину, которая в этот момент была подо мной. И тогда я сильнее впивался в кусок, ерзающий подо мной, чтобы наказать за это. Я понимал, что, приложи чуть больше усилий, это вполне могло закончиться увечьем, но в то же время я знал, что не понесу за это никакой ответственности, главное – не убить. Наш статус стремительно менялся.

В июне тридцать шестого Гиммлер был назначен главой германской полиции, став единоличным вершителем судеб тех, кто попадал в превентивное заключение, то есть к нам. Количество арестов вновь начало расти, и о возможном закрытии лагерей уже никто не помышлял. Тысячи коммунистических функционеров, которых совсем недавно выпустили на свободу, вновь оказались за колючей проволокой с целью профилактики. К ним прибавились бродяги, нищие, святоши, гомосексуалисты и прочий сброд, который соскребли с улиц, чтобы очистить их к Олимпийским играм. Общество жаждало избавления от мусора, отравлявшего его, и потребность породила предложение: новые лагеря возникали повсеместно. Бад-Зульца, Колумбия-хаус, Фульсбюттель, Заксенхаузен… Аппарат множился и крепчал, лагерное «хозяйство» росло как на дрожжах.

Уже в августе Инспекция концлагерей, возглавляемая Эйке, перебралась из Берлина в Ораниенбург, недалеко от Заксенхаузена. Со стороны могло показаться, что Эйке потерял насиженное местечко в столице, но я-то знал, что это была его личная инициатива. В берлинском доме по Фридрихштрассе он занимал лишь несколько кабинетов, в то время как в Ораниенбурге он получил в свое полное распоряжение огромное здание. Ему нужен был единовластный контроль без чьего-либо вмешательства, и претворить это в жизнь было проще всего, находясь на расстоянии от эпицентра власти. Этот необузданный, вспыльчивый и порочный человек, ежечасно подстегиваемый своими болезненными амбициями, оказался хитрым и дальновидным тактиком. Вслед за этим пришла новость, что охранные подразделения лагерей выводят из подчинения общих СС. Отныне мы были совершенно независимы и повиновались только рейхсфюреру.

Эйке добился своего. Система концлагерей окончательно стала самостоятельной и неподконтрольной тем, кто не в полной мере разделял ее философию и принципы.

А между тем Германию лихорадило. Немецкие войска вошли в демилитаризованную Рейнскую область. Фактически это значило окончательный разрыв Локарнских соглашений[57]. Немцы с затаенной опаской ожидали реакции Франции, но, если газеты не врали, французы даже мобилизацию не объявили.

В Мюнхене во всех пивных и кофейнях была только одна тема для разговоров.

– Что взять с лягушатников, они никогда не шли на конфликт во имя идеи. Все их военные потуги случались после того, как их вынудили к войне, либо они видели, что соотношение сил определенно в их пользу.

– Считаю нашу политику единственно верной. А что они ожидали, после того как Франция заключила пакт с Советами, – что мы это спокойно проглотим? Нет уж, дураку понятно, что после такого демарша Локарнский договор яйца выеденного не стоит.

– Боюсь, это фактически объявление войны.

– Чушь! Все наши меры превентивные. Мы лишь показываем, что не пойдем в атаку, но за обороной не постоим.

– А я так скажу, давно пора. Они сами вынуждают.

– Так-то оно может быть, да ведь, в отличие от Версальского, Локарнский договор мы подписывали добровольно. Фюрер не раз публично клялся уважать его, а теперь выходит…

– Франция первая нарушила условия!

Речь фюрера появилась во всех утренних газетах. «После французско-российского договора Германия больше не считает себя связанной соглашениями Локарно. Лишь в интересах естественных прав немцев на безопасность своих границ и обеспечения защиты страны правительство рейха приняло решение восстановить свой полный и неограниченный суверенитет в Рейнской области».

– Не думал, что вермахту уже по зубам противостоять регулярной армии, а оно вот как, – восхищенно проговорил я, отрываясь от газеты.

– Ты мыслил в верном направлении, – усмехнулся Франц, – и, боюсь, стоило бы французам оказать хоть какое-то сопротивление, ты бы в этом убедился. Невозможно нарастить военную мощь за столько короткое время, наш фюрер предпринял весьма рискованный шаг. Впрочем, кто не рискует…

Германия пила шампанское.

9 ноября 1993. Свидание № 2

– Как вы узнали о его прошлом?

– Я уже рассказывала.

Лидия была терпелива:

– Я хочу, чтобы вы рассказали и мне. В отличие от тех, кому вы это уже рассказывали, я пытаюсь вам помочь, – мягко напомнила она.

– Я нашла его дневники в шкафу, когда искала чистую рубашку.

– Это были тетради, блокноты, альбомы, обычные блоки?

Наконец хоть что-то вызвало эмоции на отстраненном и усталом лице Валентины. Она искренне удивилась:

– Да какое ж это имеет значение?

– В суде все будет иметь значение, поверьте, вас заставят вспомнить каждую деталь, и я хочу, чтобы мы были готовы. Поэтому, прошу, отвечайте на все мои вопросы, даже на те, которые кажутся вам глупыми и несущественными.

Валентина кивнула, словно соглашалась с тем, что вопросы ее адвоката действительно глупые и несущественные, но все же ответила:

– Это были тетради в хорошем, плотном переплете, черном, штук пять, кажется. Они лежали в коробке из-под обуви, прикрытые папиросной бумагой, тоже обувной. Достаточно деталей? – В голосе не было сарказма.

– Но вы точно не помните количество тетрадей? – Лидия проигнорировала последний вопрос.

– Пять, – твердо ответила Валентина и посмотрела на свои руки, словно там, как у хитрой школьницы, была написана подсказка.

– Ваш подопечный знал, что вы нашли его записи?

Валентина покачала головой.

– Как скоро вы ознакомились с этими дневниками?

Валентина снова посмотрела на свои руки, задумалась на несколько секунд, затем подняла глаза на Лидию:

– Они и правда так подробно меня не расспрашивали.

– Как я уже сказала, в отличие от них, я хочу вам помочь, поэтому мне важна каждая деталь.

Валентина откинулась на спинку стула и протяжно выдохнула.

– Почему? – вдруг спросила она, даже не набирая в легкие воздуха, отчего вопрос прозвучал глухо. – Я ведь тебе даже не плачу́. Тебя назначили. А назначили, наверное, потому, что хорошо русский язык знаешь.

– В том числе, – ответила Лидия, надеясь, что Валентина не станет повторять свой вопрос.

– Так почему?

Лидия с трудом сдержалась, чтобы не опустить глаза и тоже не посмотреть на свои руки.

– Это моя работа, – лаконично ответила она, прекрасно понимая, что Валентину не удовлетворит этот ответ.

– Работа – защищать убийц… – задумчиво протянула Валентина. – И что примиряет тебя с этим? – спросила она после некоторого раздумья.

– Существуют разные обстоятельства, нужно учитывать все детали. Иногда все не так, как кажется на первый взгляд, и в действительности все бывает несколько сложнее…

– Ерунда, – неожиданно грубо перебила Валентина, – в любой ситуации зло остается злом, а добро – добром. Я убила старика, прикованного к постели. Я не защищалась, не защищала, да и было бы от кого защищаться, он уже и себе-то вреда не способен был нанести. Я кормила его с ложечки, подставив под спину подушку, чтоб ему было удобнее, подтирала салфеткой его подбородок, разговаривала с ним, кажется, даже шутки шутила. А потом взбила ту самую подушку, накрыла ему лицо и придавила. Лицо того, за кем мне было доверено ухаживать. А когда все закончилось, прикрыла пледом, убрала