Виланд - Оксана Кириллова

в точку, делая это спокойно и лаконично, используя аргументацию и выводы, крыть которые было нечем, разве что кулаками. Его блестящее образование позволяло ему одинаково легко как говорить о немецкой литературе, так и обсуждать физику или баллистику. При этом Франц часто бывал беспечен, давя оппонента аргументами, которые могли вызвать последствия. Иметь такого в своем окружении было крайне неудобно, называть такого лучшим другом – неудобно вдвойне.

– Думаешь, выдумка? – Я еще раз пробежался глазами по газетным строчкам, сообщавшим мельчайшие подробности во всей своей мерзости.

– Уверен.

– А если и так, – я пожал плечами, – неважно, какими методами, главное – итог. Эйке всегда говорил, что справедливая цель оправдывает любые средства.

– Конечно, Виланд, – неожиданно легко согласился Франц, – я ни в коей мере не осуждаю происходящее, мне лишь нравится его констатировать.

Я внимательно посмотрел в его смешливые глаза, он улыбался.

– Твое «нравится» стоит нам с Ульрихом много нервов, – серьезно произнес я.

– Оставь, – отмахнулся Франц, – кого ты тут испугался? Свою силу они могут демонстрировать лишь им. – И он кивнул в сторону бараков, возле которых виднелись разрозненные группы заключенных. – В действительности на себя подобных у них не хватит смелости. По крайней мере, у таких, как Штенке. Беда в том, что Штенке и ему подобные мыслят о себе лучше, чем есть на то основания.

– Так зачем это надо? – Я кивнул на газету, переводя тему.

– Бедственное положение немецкого меньшинства в Судетах – отличное оправдание для вступления наших войск в Чехословакию. Тем более сейчас, когда чехи объявили мобилизацию. Нужно отдать им должное, в отличие от Австрии, они не собираются сдаваться без боя.

– Без военной мощи Англии и Франции эти потуги ничего не стоят, и все это прекрасно понимают.

– А томми[58] боятся возможной войны как огня, – задумчиво протянул Франц, – и вряд ли полезут в заваруху. Потому и здесь фокус может получиться.

Он по-прежнему смотрел в сторону бараков, внимательно следя за мелкими понурыми фигурами арестантов.

– Но, боюсь, лично для нас последствия захвата новых территорий будут не самыми веселыми, – наконец произнес он.

– Что ты имеешь в виду?

– Лагерь, – коротко ответил он, – новые территории – новые узники. А мы и со старыми-то с трудом управляемся.

Стоило признать, что тут Франц был прав без всяких оговорок. Во время летних рейдов криминальной полиции в лагеря хлынули тысячи асоциальных элементов. Бараки трещали от поганых попрошаек, нищих, бродяг и алкоголиков, отлынивавших от работы и даже не желавших искать ее, но лишь сосущих трудовые пособия. Некоторые из них, чертовы вольные художники, умудрялись всю жизнь избегать работы и нигде не числиться. Предполагалось, что их примет Бухенвальд, но там попросту не справились с таким валом, а потому часть этого сброда получили мы и Заксенхаузен. Бараки, перегруженные в пять, а то и в шесть раз, мигом стали рассадником заразы. Снабжение не справлялось: не хватало питания, воды, медикаментов, старую норму делили на всех. На исходе были также обувь и шляпы. В конце концов их попросту перестали выдавать, и заключенные возвращались с дневных работ на разбитых, окровавленных ногах и с горячими раздутыми головами. Вместе с поваленными деревьями валились и они, и впору было хоронить их там же, в вырытых ими траншеях для труб или в каналах, но вместо этого приходилось заставлять других заключенных тащить этих полумертвых доходяг обратно в лагерь. В бараках их раны воспалялись и загнивали. Эпидемии бушевали одна за другой, и естественная убыль резко пошла вверх. За последний год количество смертей увеличилось до невообразимых цифр: согласно последним отчетам – почти четыре сотни заключенных, что на фоне трех десятков за предыдущие полтора года выглядело ужасающе. И это только в Дахау. Я боялся представить, какими цифры были в неподготовленном Маутхаузене или Бухенвальде. И это был не конец: по слухам, полиция собиралась провести новые рейды против цыган, которых в Германии проживало больше двадцати пяти тысяч.

Тем временем газеты продолжали нагнетать истерию по поводу происходящего в Судетах, что, впрочем, совершенно не вязалось с тем, что Франц услышал по английской радиостанции: якобы в сентябре президент Чехословакии Эдвард Бенеш принял в Градчанах лидеров судетских немцев и удовлетворил все их требования.

– Думаю, это поставило фюрера в тупик, – ухмылялся Франц, – и как теперь оправдать наши притязания на Судеты?

– Мне не нравится, что ты находишь это смешным, – честно признался я, – судетские немцы всего лишь жаждут вернуться в лоно рейха.

– Что значит «вернуться»? Они проживали на территории бывшей Австро-Венгрии, которая никогда не входила в состав Германии.

– Это условности. Ты знаешь, что я имею в виду.

– В одном ты прав, им доведется вернуться. Не пройдет и года. Англия не станет рисковать ни единым солдатом, чтобы предотвратить это. Даже не знаю, что это – признание высшей ценности человеческой жизни или трусость? – И он подмигнул.

Франц ошибся только в одном – в сроках. В конце сентября в результате соглашения, подписанного в Мюнхене[59], почти восемнадцать тысяч квадратных чехословацких километров стали германскими и почти три миллиона проживавших там граждан стали немцами. Вновь не произведя ни одного выстрела, Германия получила огромные запасы полезных ископаемых, сырья для химической и текстильной промышленности, а также богатые запасы древесины. Престиж фюрера и любовь к нему взлетели до небес.

Больше всего на свете мне хотелось увидеть в этот момент глупое лицо своего отца. Как и все трусы, он боялся войны, – так получи же завоевания без крови! Ни с одной немецкой головы не упал ни единый волос. Только истинный гений был способен на это. Всего за четыре года фюрер возродил из пепла сильнейшее государство Европы. Это была победа не только над чехами, но, что важнее, над англичанами и французами. Это был разгром Запада новой формации. Дахау трясло от восторга.

– Спеклись островные обезьяны. Чемберлен[60] – наш парень!

– Говорят, во время переговоров он боялся сказать фюреру даже слово поперек.

– Неправда, заикнулся о компенсации чехам, да фюрер быстро заткнул ему рот.

– Какой еще компенсации?

– Чехи, которые хотят покинуть Судетскую область, не имеют права забирать с собой ни скотину, ни какую-либо собственность. Весь их скарб и ценности должны остаться в Судетах. Так они завопили, что без компенсации уйдут нищими.

– Раньше надо было думать. Пусть теперь благодарят собственное правительство.

– Некого благодарить. Бенеш уже подал в отставку и улепетнул в Англию.

– А что ему еще делать! – хохотали в казармах.

– Говорят, Бенеш бежал, потому что боится за свою жизнь.

– За языком надо было следить. Вспомни, что он нес по радио: «Сегодня чехи, завтра придет очередь других», – противным голосом передразнил Карл. – Фюрер ясно дал понять, что Судеты – наше последнее притязание в Европе.

– Ты невнимательно изучал священное писание, Карлхен, – иронично заметил Франц.

Карл вопросительно уставился на него.

– Какое еще писание?

– Единственно истинное в нашем рейхе, в наших жизнях и наших головах. В своей «Борьбе»[61] фюрер ясно описал планы, которым пока он следует неукоснительно.

Уже поздно ночью я достал из-под матраса потертый красный томик и начал читать при скудном освещении ночной лампы, беззвучно шевеля губами над текстом, знакомым до боли, который когда-то выделил карандашом. Вскоре я опустил книгу и посмотрел в темноту перед собой. Только безыдейные и слабоумные люди могли полагать, что государственные границы на этой земле являются чем-то навеки незыблемым и не подлежащим изменениям. Все они временны. И лишь ждут очередной борьбы за свою переделку, поскольку завоевание территорий одним народом вовсе не обязывает другие народы к тому, чтобы навсегда признать этот факт. Это лишь демонстрирует, что завоеватель в данный момент был достаточно силен для этого завоевания, а остальные были достаточно слабы, чтобы это допустить. А потому восстать против нынешних границ – наше законное право, дарованное самой природой и законами человеческого бытия. И, пожалуй, не только право, но и долг великого народа перед своими потомками.

Я внимательно разглядывал темноту. Таков наш путь. Путь великого народа.

– Слышали про Эйхмана? Видать, носатик-то не такой и дурак, а?

Мы торопливо поглощали обед, когда к нам подсел Штенке. Наши вопросительные взгляды говорили о том, что мы не слышали про «носатика». Штенке просиял, радуясь возможности сообщить новость первым.

– Встретил в Мюнхене своего приятеля Эрвина, он только вернулся из Вены. Говорит, нашего носатика сам Гейдрих заприметил и поставил его во главе какой-то особо важной комиссии, заведующей еврейской эмиграцией. Теперь только через унтерштурмфюрера Адольфа Эйхмана… унтерштурмфюрера! – Штенке поднял указательный палец, выделяя последнее слово. – Только через него эти собаки могут получить разрешение на выезд из Австрии. Оставив свои денежки, конечно! – Штенке подмигнул и расхохотался.

Последнее обстоятельство показалось ему особенно забавным.

– Наш Адольф зорко следит, чтобы еврейские шкуры ничего с собой не увезли, и себя, безусловно, не обижает. Эрвин