Виланд - Оксана Кириллова

он, если захочет, откроется и явит себя во всей бесстыжей красоте и мудрости, которая напрочь поразит тебя и заставит смотреть совершенно иным взглядом. И ты возблагодаришь Бога, что этот человек выбрал именно тебя.

Она вновь отвернулась и уставилась в окно. Но не умолкла.

– Я до сих пор не могу забыть его взгляд. Взгляд человека унижающего, подчиняющего. Он грубо сминает твою гордость, но дает понять, что все это делается с любовью, для тебя, о, это особый взгляд! Перед ним ты бессильна, ты не способна протестовать, а только повиноваться и завороженно следовать за ним сквозь унижения и издевательства. Любовь ли это? Ну, конечно, я считала, что то была любовь – всеобъемлющая, истинная, жертвенная… Но это было наваждение – больное, изъедающее, губительное. А ведь он это понимал. – И Дора посмотрела на меня так, будто только что открыла для себя давно искомую истину.

Я и сейчас не решился ответить, я даже не шевелился, боясь хоть как-то выразить свое отношение к тому, что она говорила.

– Ему нужны были деньги, он играл – часто и не очень успешно. А я любила… нет, была отравлена им до беспамятства. Обычная, в общем-то, история, понимаешь?

Я понимал, я хорошо понимал, что какой-то ублюдок отправил Дору на улицу зарабатывать деньги проституцией, чтобы он мог просаживать их за игорным столом в кабаке.

– И ради него я стала вместилищем, куда стекалась вся баварская похоть, вся эта слюнявая грязь, потная… монетная… любовь. И я покорно это принимала, покорно. Но, даже опустившись на самое дно, я была счастлива! Да, счастлива… Ведь он по доброй воле продолжал брать меня в той грязи, заставляя напрочь позабыть, что сам же и окунул в нее. И я продолжала считать его за ангела, я ловила каждое его слово, разве что в рот не заглядывала. Он стал для меня и властелином, и божеством, и телесной радостью. Это как болезнь, мучительно. Не принадлежишь себе.

Я ощущал, как окаменел каждый нерв в моем теле. Я не моргал и едва дышал, молча окунаясь в зловонный поток, который лился с языка Доры. Он топил меня и нес дальше против моей воли и желания. Дора безжалостно продолжала:

– Всегда в словах его и в тоне чувствовалось возвышение надо мной. Но влюбленная девушка разве заметит это? Влюбленная еще выше поможет ему взобраться, подставив свои же спину и плечи. Так вот и я.

И она умолкла. Медленно подошла к столу, затушила сигарету о блюдце и снова обхватила себя руками. Продолжила она так же внезапно, как и замолчала:

– А потом пелена резко спала. Увидела однажды, как он передергивает в карты да трусливо просит не бить, когда поймали его за этим делом, так в тот момент разом и ушло наваждение. Вру, конечно. Разом не бывает, но постепенно, видать, прозревала, а в тот момент окончательно отпустило. И обидно мне стало – не за себя, а за него, что ошиблась я в нем. Обычный неудачник был, поверхностный человечишка, трусливый и лживый. И глупый, что ужаснее всего.

Последние слова Дора произнесла с едкой усмешкой. Такой же едкой, как и та боль, которая скрывалась за ней.

– Ты ушла от него?

Дора кивнула.

– Ушла, но это уже было неважно. Раз оказавшись на том дне, ты снова и снова будешь опускаться туда. Обнажить тело стало легче, чем душу.

Я с горечью смотрел, как Дора бессознательно разглядывала что-то в окне. Плечи ее опустились, вся тоненькая фигурка поникла, будто придавленная чем-то тяжелым. Я всегда восхищался ее умом и проницательностью и никак не мог уложить в своей голове, как эта гордая и сильная женщина могла позволить так искалечить свою жизнь. Словно что-то почувствовав, Дора обернулась.

– Видишь ли, я встретила его в самый неподходящий момент. Тогда всякий мог взять меня и творить что душе угодно, не говоря уже о таком виртуозе, как он. С самого детства у меня не было ощущения дома. Крыша над головой была, но я никогда не была под ней счастлива, ни единого мгновения. Даже будучи ребенком, я всеми силами оттягивала возвращение в то место, которое называлось домом. Потому что там была моя… – Дора вдруг на секунду умолкла, – мать.

Я изумленно уставился на нее, но Дора лишь отмахнулась:

– Она меня не била, не подумай. Просто жила своей жизнью, своими мужчинами, иногда прикрикивала на меня, иногда запугивала. Но всякий день она делала так, чтобы я ощущала свою вину за себя и благодарность к ней за то, что она позволила мне появиться на свет, а не избавилась, едва узнав, что я появилась у нее под сердцем. Я же не ощущала никакой благодарности, одно отвращение – и к ней, и к тому, что мы называем семьей. Я стала считать, что отсутствие отца – это обыкновенное дело, разбитая семья – не страшно, множество мужчин – норма для взрослой женщины, отсутствие тепла и проявлений любви к своему ребенку, равно как и всякого интереса к его жизни, – рядовое явление, и нет в нем ничего страшного. Со всем можно жить, Виланд, но только тогда вырастает то, что ты видишь сейчас перед собой. Окончательно лицо человеческое моя мать потеряла, когда пристрастилась к выпивке. Если до этого от нее веяло лишь холодностью, отстраненностью и лицемерием, то потом все это пропиталось спиртными парами. Ты знаешь, как спит пьяная женщина, Виланд? Нет омерзительнее зрелища. Раскинулась по мятым грязным простыням, вонючая рубашка сбилась на поясе, а под ней нет белья – она уже в такой стадии, что забывает о нем. Почесывается во сне, с угла рта стекает слюна, лицо красное, опухшее, отекшее, волосы спутанные, сбившиеся на один бок, она храпит, а вокруг нее омерзительная вонь выдыхаемых паров шнапса или водки. И никакое раскрытое окно не поможет. Еще омерзительнее, когда рядом с этим телом лежит незнакомый мужчина. Но самое отвратительное – когда на это спокойно смотрит ребенок, девочка, смотрит на это как на данность. И в голове формируется картина нормальности происходящего. Она не защитила меня от того, от чего мать обязана защитить свое дитя. Я все сожрала сполна, всю мерзость, которой могла избежать, будь она матерью в полном смысле этого слова, а не дрянным и изломанным существом. Которое понятия не имеет, что такое материнство, и не желает этому учиться, но лишь ищет оправдание своему дрянному отношению. И вот ведь парадокс – оправдание такое она легко находит, а потому живет в ладу с собой. Не с миром, но с собой. Мать ли такая женщина?

Дора посмотрела на меня, но ответа не ждала. Однако, отрицательно качая головой, она, к моему изумлению, сама же и ответила утвердительно:

– Да, даже при всем при этом она мать, давшая мне жизнь и подкармливавшая на протяжении каких-то лет. Она зла, глупа, лжива и жадна, и тем не менее она моя мать. Кстати, она меня любит, да, безусловно, любит, это даже не подлежит сомнению. Однажды мы поговорили, это вышло случайно, не знаю, что на меня вдруг нашло, но я высказала ей все, что было на душе, всю свою боль от того, что так и не испытала ни крохи материнской любви. Она очень удивилась моему негодованию, заметив, что иначе и быть не может, ведь она пережила все то же самое со своей матерью, а затем вдруг… разрыдалась. И я поняла, что она была так же искалечена в свое время. Но разве моя была в том вина, Виланд? И значит ли это, что я должна превратить и свою дочь в ничтожество? С точки зрения больной логики моей матери, так и есть: если она не получала любви, то с какой стати она ее должна проявлять? И тогда я поверила, что это действительно сложно преодолеть. Но теперь она требует любви и заботы о ней, потому что она мать, а я дочь, а потому обязана. Что ж, наверное, так это и происходит. Я чувствую, что обязана, а в противном случае испытываю вину. Вот такая вот поломка, Виланд. А мою мать ты знаешь, – заметила она, нахмурившись, но совершенно спокойным, однако, тоном.

В этот момент я понял, почему глаза чертовой старухи Штопик казались мне знакомыми. На меня вдруг напала сильнейшая апатия. Я сел на диван, на котором столько раз брал Дору. Он знакомо скрипнул. Дора присела рядом.

– Я дорога ей в некотором смысле, ближе меня у нее никого нет, и она это осознает. И да, в то же время она не гнушается торговать мной. В принципе ее извращенную логику даже можно понять. В любом случае я была бы с мужчиной, с тем или иным, так почему не быть с тем, который сделает мою и ее жизнь проще и сытнее? И почему таких мужчин не может быть несколько? Что касаемо матушки, я ее ненавижу за глупость, ограниченность, лживость, которой она научила меня и до сих пор учит. Но при этом я,