Виланд - Оксана Кириллова

постоянно возить трупы в Веймар.

…Я промок до нитки, но времени на то, чтобы сменить одежду, не было – прибыла очередная группа. Свое раздражение мы срывали на арестантах, ведь это из-за них нам приходилось торчать сейчас под дождем и возиться с ними уже затемно.

– С этим что?

– Украл документы умершего немца и по ним получил разрешение на работу, – сверившись с сопровождением, произнес Штенке, – старая еврейская свинья!

И он отвесил пожилому еврею звонкую оплеуху. Пошатнувшись, тот съежился и не нашел ничего лучше, как попытаться оправдаться:

– Я не крал. Я их честно купил, я заплатил все деньги, что у меня оставались, – охрипшим голосом пояснил он и посмотрел на Штенке с надеждой на понимание.

Я чувствовал, как мое раздражение перетекает в откровенную злость от подобной глупости и наглости.

– Ничего святого для вас нет! – И Штенке еще раз изо всей силы ударил еврея по лицу.

На сей раз тот не устоял и завалился на бок, очки его отлетели в сторону. Пока он пытался нащупать их на земле, Штенке подошел и торжествующе раздавил их сапогом, подгадав так, чтобы под твердый каблук попали и пальцы арестанта. Тот взвыл от боли и попытался выдернуть руку, сделав себе только хуже.

Штенке нагнулся и прорычал:

– Радуйся, здесь все легко и просто. Отныне ты не в ответе за свое никчемное существование. Мы за тебя решаем, свинья, что тебе носить, что тебе жрать, что тебе делать, что тебе думать, когда умирать. Тебе просто надо исполнять.

Все еще стоя на четвереньках, арестант вымученно смотрел на Штенке подслеповатыми глазами.

– Но я… я не крал, – совсем тихо прошептал он. – Я просто хотел работать и кормить свою семью, – бормотал он, но на него уже не обращали внимания.

– Следующий, с этим что?

– Превентивный арест.

– Этот?

– Подделка паспорта.

– Этот?

– Арест в назидание, вернулся из эмиграции обратно в Германию.

– Моя жена так и не сумела получить разрешение…

Торопливая попытка объясниться была тут же прервана звонкой пощечиной Штенке.

– Могу я оставить хотя бы паспорт? Как же я удостоверю свою личность без него? – вздумал вопрошать один из арестантов.

– Кто сказал, что ты личность, грязная свинья? – Штенке со злостью посмотрел на него.

Я с трудом подавил зевок. Неожиданно раздался приказ открыть ворота – прибыл еще один грузовик с заключенными. Я измученно чертыхнулся. От усталости я едва стоял на ногах, да и остальные парни были не в лучшем состоянии. К счастью, приближалось девятое ноября – очередная годовщина Пивного путча. В этом году дата была знаковая – пятнадцать лет, шумные торжества были запланированы по всей Германии, а значит, нам все-таки светил долгожданный выходной. И, едва дождавшись его, я тут же направился в Мюнхен, чтобы первым делом навестить Лину.

Лина Фольк была девчонка что надо. Она привлекла мое внимание во время одного из праздничных парадов, которые были устроены по всему рейху в честь приезда Муссолини. Утонувший в восторженных ощущениях от масштабного нацистского шествия, я не сразу заметил пару смешливых глаз. Их обладательница откровенно насмехалась над моими эмоциями. Впрочем, проучил я ее довольно быстро. Уже через час она постанывала то ли от боли, то ли от желания в дешевой гостинице. Покончив с делом, я встал и тут же принялся натягивать форму. Лина с улыбкой поглядывала на меня. В тот момент я понял, что смешливость в ее глазах, которая поначалу разозлила меня, была для нее привычной. Ее глаза постоянно смеялись, даже когда ей было грустно или больно, порой это было так странно и нелогично, что у меня закрадывалась мысль о каком-то психологическом расстройстве Лины.

После эпизода в гостинице я, конечно, больше не планировал с ней встречаться, но неожиданно столкнулся с ней вновь у кинотеатра, куда мы выбрались с Францем и Ульрихом. Она была с подругами. Вечер мы провели все вместе. Я не собирался заводить постоянные отношения, но вдруг почувствовал, что после череды беспорядочных совокуплений мне хочется какого-то относительного спокойствия и постоянства. Лина идеально подходила для этой роли. Правда, судьба, словно издеваясь надо мной, наградила Лину сумасшедшей страстью к живописи. Своей болтовней о картинах она напоминала мне Дору. Счастье, что сама она не занималась этой пачкотней.

Вечером мы отправились гулять по городу.

– Теперь в местных музеях ты не найдешь настоящего искусства, Виланд, ни Гоген, ни Матисс, ни Пикассо, ни Сезанн, ни Кокошка – никто не угодил ему. Пропали почти все полотна, – рассказывала Лина, – ты должен сам все увидеть.

И она потянула меня в новое здание песочно-коричневого цвета, мимо которого мы как раз проходили.

Это был Дом немецкого искусства. От меня не укрылось легкое презрение, сквозившее в глазах Лины, пока мы рассматривали картины. Она водила меня из одного зала в другой, рассказывая о работах, висевших на стенах.

– Теперь в почете Грютцнер[69] со своими ожиревшими монахами в винных погребах. Подражателей не счесть. Посмотри на эти картины, идеальное изображение жизни степенных бюргеров, добропорядочные пейзажи, филистеры. И он, Виланд, – самый главный мещанин нашего времени, с невероятно дурным обывательским вкусом.

Я мягко сжал ее горячую ладонь, призывая понизить голос, но Лина уже была захвачена своими эмоциями:

– Эти работы ничего не несут, они пусты. То, что было здесь раньше, теперь лежит в подвале, отбракованное. Это касается не только художников, Виланд. В школах сейчас заставляют изучать литературные творения Карла Мая[70] вместо Гёте и Шиллера. Читать нечего, в библиотеках и магазинах не допросишься ничего сто́ящего. Теперь все тексты проходят через министерство пропаганды и выходят оттуда выхолощенными, пустыми, безжизненными, блеклыми, как суп, который забыли посолить, поперчить, а заодно закинуть туда картофель, морковь и мясо. Ты слышал, говорят, Томас Манн[71] тоже эмигрировал? Ничуть не осуждаю. Он говорил, что задача писателя – быть судьей народа, а немецкий народ ныне судить запрещено. Указывать ему на огрехи – тем более. За всякую неприглядную истину, сказанную публично, ославят сумасшедшим или врагом и тогда отправят к вам за колючую проволоку. Народ разрешено только любить безоглядно, гордиться им и превозносить его над остальными. Но разве это верный путь, когда можно только панегирик петь или молчать, коль не согласен? Молчать, когда видишь, что наша чистая, прекрасная литературная речь вырождается, потому как чистая, прекрасная литература ныне под запретом. Остается слушать музыку. Слава богам, понять, что несут в себе голые звуки, не подкрепленные словами, скудоумным сотрудникам аппарата Геббельса не по зубам. Они могут изъять из книжных хоть все биографии Оффенбаха[72], Мейербера[73] и Мийо[74], но отличить их произведения от разрешенных в силу своего невежества совершенно не способны.

– Это евреи?

– Композиторы, – громко произнесла Лина, перечеркивая этой фразой мой вопрос.

– А чем Май плох? – только и сумел выдавить я, оглядываясь, чтобы убедиться, что рядом никого не было.

Лина с едкой горечью усмехнулась:

– Не Май плох, а Гёте и Шиллер слишком грандиозны. Прочувствуй это. Я не хочу принизить другого, я лишь хочу сказать, сколь велико то, что мы теряем… позволяем отбирать у себя.

Она еще раз окинула грустным взглядом стену, увешанную полотнами Грютцнера, и потащила меня прочь. Я был уверен, что мы наконец идем ужинать, но вместо кафе оказались в какой-то полутемной галерее на окраине города. К моему удивлению, посетителей здесь было гораздо больше, чем в Доме немецкого искусства. Возле некоторых работ так и вовсе было сложно протолкнуться. Глаза Лины загорелись.

– Только здесь осталась неплохая коллекция современной живописи. Посмотри, тут и экспрессионисты, и импрессионисты. Это Шагал, – восторженно, чуть ли не с придыханием проговорила Лина, остановившись около одного из полотен.

Я не знал, что сказать. Мне не хотелось расстраивать Лину, но простые пейзажи, увиденные мною в предыдущем заведении, понравились мне больше. Им не требовалось целого ряда пояснений, чтобы я мог понять их смысл. Зато то, что я видел сейчас, казалось мне плодом больного воображения неврастеника, которому нужна была помощь специалиста. Фигуры на этих полотнах были деформированы и уродливы. Лина словно читала мои мысли:

– Для того чтобы понять сложное, нужен разум. – Она внимательно посмотрела на меня. – Потому они называют это «вырожденческим искусством» и стремятся избавиться от него. Подобное искусство заставляет мыслить и развиваться, а им не нужны проницательные и думающие люди, такими сложно управлять. Поэтому они кормят нас этим убожеством в виде жрущих и пьющих монахов, взгляд на которых не заставит шевельнуться в мозгу ни единую извилину. Мир должен заботиться о художниках, которые способны на что-то великое, ведь они как дети. А что же мы? Мы попускаем, Виланд.

Я молчал. Она еще раз посмотрела на работу некоего Шагала, вызывавшую у нее восторг, и тихо добавила:

– Эту выставку скоро закроют.

Выйдя из галереи, мы направились в ресторан. Я быстро позабыл про картинные залы и предвкушал ночь, которую планировал провести с Линой. Она что-то говорила про нападки Геббельса