Виланд - Оксана Кириллова

не волновало ни хорошее, ни плохое. Я видел это. Я видел, что скоро он умрет, потому как такие отлетали быстрее всего: они даже не пытались делать попытки уцепиться и наладить тут свое жалкое существование, наоборот, они жаждали прекратить его, видя в том единственно возможное избавление.

– Уведите его, – проговорил Франц, забирая у меня папку.

Я безвольно разжал пальцы, глядя в спину узника, которого Шнейхардт грубо толкал прикладом.

– Накипь людская, – ругался он.

Евреев привозили со всех окрестных тюрем, чтобы в кратчайшие сроки освободить там место для следующих: аресты не прекращались. К Рождеству мы приняли почти одиннадцать тысяч. Совсем недавно евреи были самой малочисленной группой и вдруг в мгновение ока оказались лагерным большинством. Но самое ужасное, что начальство понятия не имело, что делать с этой прорвой, арестованной после девятого ноября. Если в том же Заксенхаузене они хотя бы получили дозволение работать на кирпичном заводе, то у нас эти евреи сидели без дела, зря выжирая дармовой хлеб, которого и так отчаянно не хватало. Распоряжений о том, что с ними делать, все не приходило и не приходило. Поэтому целыми днями они валялись в своих темных вонючих бараках, деградируя на глазах.

Чтобы хоть как-то развлечься, охранники заставили заключенных играть и петь перед столовой. Так выяснилось, что среди них скрываются неплохие певцы и музыканты, и веселый марш на «лугу» стал нормой.

– Веселей! – приказывал Штенке, притоптывая в такт ногой. – С улыбкой! Радуйтесь, вас здесь спрятали от народного гнева для вашей же защиты! Вашу безопасность блюдем!

Арестанты улыбались и попадали в ноты, и вроде бы все было как надо, но, черт побери, пробивалось что-то странное в этих веселых и бравурных маршах, неприятное, печальное.

Особым развлечением стали арии во время наказаний. Если певцы своим пением не заглушали крики наказываемых, то потом занимали их место. Во время ударов палкой одуревшие от ужаса хористы брали особенно высокие ноты, чтобы перекрыть визг боли. В такие моменты фальшивили они знатно, но была в том пении какая-то изюминка. Ни до, ни после мне не доводилось слышать столь страстных и эмоциональных арий.

Спустя некоторое время наконец и Дахау получил разрешение формировать рабочие команды из евреев. И тогда Карл предложил гениальную идею – совместить их концерты с работами. Особенно впечатляюще это выглядело в командах, которые таскали телеги с цементом. Заключенные впрягались в хомуты и оглобли, сделанные из веревок и балок, и тащили телегу, на которой была навалена огромная гора мешков с цементом, – и пели…

– Расцепили зубы! Веселее! – не унимался Штенке. – Я помогу, чтобы наряднее шло.

И подошва его сапога тут же отпечаталась на робе одного из арестантов в первом ряду. Нога у того подломилась, и вся конструкция опасно покачнулась.

– Держать, собаки! – выплюнул слова Штенке.

Однажды ночью я шел мимо бараков и услышал знакомые звуки пения. Стараясь ступать тише, я подошел ближе. Они пели без приказа. Поначалу один голос, потом к нему присоединился второй, до ужаса чистый и невинный. Голоса постепенно сплелись в нечто единое и наполнили собою весь барак. Это было подлинное оперное звучание. Я чувствовал, как меня продирает до самого нутра. Боясь сглотнуть, чтобы не выдать своего присутствия, я вслушивался, не понимая ни слова. Кто знает, возможно, в этой песне они поносили нас на чем свет стоит. Я был изумлен: когда они, измученные и обессиленные, возвращались после работ и разбредались по своим барачным отсекам, чтобы проглотить жидкий суп и отвалиться до рассвета, казалось, им не то что петь, а дышать тяжело. Но вот поди ж ты, поют, и как! Будто не им в четыре часа утра снова вставать на перекличку и отправляться на работы.

Черт бы побрал их.

Я развернулся и так же тихо ушел.

Через несколько месяцев «ноябрьских» евреев, которые дали подписку о том, что немедля покинут Германию, оставив все свое имущество рейху, освободили. А в апреле в честь юбилея фюрера по амнистии вышли еще и тысячи политических и асоциальных.

Дышать в лагере вновь стало легче.

Тем временем поляки продолжали показывать свое истинное лицо. Речь шла уже не только о евреях, которых они не желали забирать обратно, но и об их упорном нежелании решить по справедливости ситуацию с Данцигом[78]. Германия претендовала даже не на всю Познань и Силезию, а всего лишь на то, чтобы наладить нормальное сообщение с вольным городом: «Все, что просит германский народ, – это проложить нормальную дорогу вдоль Польского коридора к городу. Всего лишь шоссе, по которому дети Данцига смогут приезжать на свою великую Родину!» – сообщали газеты о скромных требованиях фюрера. Но поляки не желали идти даже на такую жалкую уступку, грозя вооруженным сопротивлением.

– Это похоже на уговоры, – Карл возмущенно потряс газетой, – почему фюрер с ними сюсюкается?

Ульрих посмотрел на брата словно на маленького ребенка:

– Британцы твердо дали понять, что помогут Польше, если мы решим вернуть Данциг военным путем.

– Не думаю, что стоит так уж оглядываться на томми и лягушатников, – вмешался я, – они проглотили и нашу мобилизацию, и вступление в Рейн, и аншлюс, и Судеты, и протекторат. Чемберлен сам сделал все, чтобы помочь нам с Судетами. Сейчас-то чего? Сейчас их возмущение будет выглядеть попросту смехотворно, думаю, они и сами это понимают.

– Не забывайте, Рузвельт тоже зашевелился. – Ульрих многозначительно посмотрел на меня.

– С янки и так все ясно, – махнул рукой Карл, – они там все под влиянием еврейских клик, которыми руководят типы вроде Моргана и Рокфеллера. У этих на уме нет ничего, кроме ветхозаветного накопительства. Любой военный конфликт несет им только выгоду, поэтому они будут раздувать его всеми силами, и неважно, скольким это будет стоить жизни.

– Говорят, американцы, которых фюрер лично принимал во время Олимпиады, утащили с собой все его серебряные ложки, ножи и вилки, – с презрением усмехнулся Штенке, как всегда крутившийся неподалеку от нас. – Даже щетки и гребни с его монограммой растащили на сувениры. Вот их натура – в хорошие времена брать все, что можно взять, а в плохие – хаять тех, у кого взяли. Кох дело говорит: типичная нация, за любым решением которой стоит Вечный жид.

– Американцы, которые ратуют за уважительное отношение к малым странам, – продолжил я с нажимом, – видимо, не заметили, что в той же Сирии сейчас никаких свобод и прав, а только тотальный лягушачий контроль. Или все та же Палестина теперь под контролем не немецких, а английских военных сил, и стреляют там англичане чаще, чем немцы в Европе. Рузвельт лицемерно тактичен по отношению к островным обезьянам[79] и закрывает глаза на то, что их действия в колониях в сути своей ничуть не отличаются от наших. Но фюрер из другого теста, лицемерие ему незнакомо. Он это ясно дал понять.

Франц, молчавший и внимательно слушавший, теперь вздохнул и нехотя покачал головой:

– Стоит признать, что, несмотря на все усилия нашего министра пропаганды, война нынче непопулярна в народе. Печатать в газете письмо французского посла, в котором он предлагает решить все мирным путем, было большой ошибкой. Геббельс рассчитывал продемонстрировать трусость Франции, но вместо этого вызвал симпатии по отношению к лягушатникам. Да и введение продовольственных карточек и нормирование продуктов – весь Мюнхен бурлит недовольством, сами видели. Боюсь, что теперь рядовые немцы склонны согласиться с французами, которые уговаривают Гитлера проявить благоразумие и воздержаться от военных действий с Польшей.

Я не выдержал:

– Ты помнишь, что ответил фюрер Рузвельту?[80] А я помню наизусть, у меня это здесь. – Я ударил себя в грудь, неотрывно глядя на Франца. – Если не за таким человеком должна пойти нация, то за кем тогда? Не думаю, что в ближайшую тысячу лет на немецком горизонте появится еще один хоть отчасти подобный фюреру. Никто не сможет завоевать и половины того народного доверия, которое завоевал он.

– В одном ты прав, любовь к фюреру мы возвели в правовое понятие, – совершенно спокойно произнес Франц.

– Поэтому за нелюбовь к нему можно предавать суду, – совсем тихо проворчал Ульрих.

Карл закатил глаза.

Газеты продолжали без умолку трещать о распоясавшихся польских солдатах, которые учинили стрельбу на германской территории, позже появились сообщения о поджогах домов немцев в Данциге: «Немецкие семьи вынуждены спасать свои жизни бегством!» Я с яростью отбросил газету. Просто уму непостижимо, ведь в тех домах были женщины и дети.

– Что там? – Франц заинтересованно нагнулся за газетой.

– Судя по всему, эти польские свиньи объявили полную мобилизацию, они перебрасывают войска к нашим границам, почти полмиллиона уже там.

Франц пробежался глазами по статье.

– Откуда у них набралось столько солдатских сапог и действующих ружей? – недоверчиво усмехнулся он. – Слишком уж беспечный народец. А впрочем, разве наша пресса может преувеличивать?

Я был настолько взвинчен, что не обратил внимания на его сарказм. Но тут дверь в столовую, распахнувшись, с грохотом ударилась о стенку.

– Нет, вы это читали?

На пороге стоял возмущенный Карл, потрясая тем же номером.

– Вы только