Виланд - Оксана Кириллова

ликвидированы. Распоряжение выслушали молча, никто не вздумал возразить.

– А с другой стороны, что еще с ними делать? – нарушил молчание Карл уже в столовой. – Многие из них и сами об этом просят. В конце концов, не нам предстоит это делать, а умникам из «Т-4»[106].

– Нам предстоит проводить отбор, кого на уничтожение, кому еще пожить. – Ульрих вяло ковырял свой ужин. – Не одно и то же? – Он хмуро посмотрел на брата. – Лежит такой в тифозном бараке, вроде и больной, а одну таблетку дашь – уже здоровый. Так куда его? На смерть или пусть живет?

– Не даст ему здесь никто таблеток, – резко ответил Карл.

– Вот то-то и оно, – совершенно спокойно согласился Ульрих, – но мы сделали так, что ему нужны теперь эти таблетки.

– Чего несешь, дурак? – возмутился Карл. – Ничего мы не делали! Их уже везут к нам в таком состоянии.

– Не в Дахау, так в другом лагере. Все мы делаем одно дело.

Мы посидели еще несколько минут в молчании.

– Так, значит, доктора из «Т-4» приедут сюда? – снова спросил Ульрих.

– Вряд ли, скорее всего, будем отправлять к ним. Это секретная программа…

Штенке тут же перебил Карла:

– Тоже мне секретная, все уже давно в курсе, что парни из «Т-4» кончают психов в специальных клиниках.

– Не только психов. Я слышал из верного источника: инвалидов тоже, – негромко сказал Карл.

– Ну и тех заодно, – не стал спорить Штенке.

Я представил людей в белых халатах с автоматами.

– Говорят, ядовитым газом. – Штенке понизил голос.

Автоматы в моем воображении заменились на противогазы.

– Интересно, наших тоже будут газовать? – спросил Ульрих.

Штенке захохотал. Я не выдержал и тоже усмехнулся.

– Газовать, – насмешливо проворчал Карл.

Несмотря на тревожное положение на Западном фронте, все мюнхенские рестораны, кафе и пивные были забиты, будто народ, осознавая скорое «затягивание поясов», решил напоследок урвать, что еще можно было. Мы с Францем жадно тянули пиво в центре города. Я подозревал, что если продолжу, то могу очнуться утром с неизвестной женщиной и без единой марки, но даже эти проблески разума не останавливали меня. В конце концов, все мы имели право развлечься напоследок, ведь неизвестно, что нас ожидало в будущем. Вскоре к нам присоединились Карл и Ульрих.

Не знаю, сколько я выпил, но в какой-то момент мочевой пузырь прижало словно сапогом, подбитым грубыми гвоздями. Встав, я покачнулся и начал пробираться вдоль длинных липких столов к отхожему месту. Даже сквозь пьяное марево я брезгливо ощутил, как там воняло. Хотелось поскорее справить нужду и вернуться в зал, но руки не слушались. Мне казалось, еще секунда, и я сделаю это прямо в штаны. Наконец я высвободился и почувствовал неимоверное облегчение. Только спустя несколько секунд я понял, что моя горячая пивная струя бьет прямо на пол, но сил и концентрации направить ее верным курсом не было, и я даже не стал пытаться. Зато теперь я прекрасно понял, почему здесь так воняло, и мои претензии к хозяину пивной мигом улетучились.

Я вернулся в зал. Карл с кем-то горячо спорил, Ульрих отстраненно поглядывал на младшего брата, судя по всему, даже не слыша, что тот втолковывал своему собеседнику. Франц махнул рукой, и через минуту на нашем столе появились новые кружки с пивом. Мне захотелось рома, и я успел сказать это кельнеру прежде, чем он ушел. Не знаю, сколько времени прошло, может, час, а может, и все три, когда Ульрих погрузил мертвецки пьяного Карла в такси и они уехали. Теперь уже я доказывал какую-то глупость его собеседнику, неплохому, но упертому малому, механику из мастерской, располагавшейся неподалеку. Мы спорили об автомобилях, и, честно говоря, не стоило мне этого делать, ведь я ни черта в этом не смыслил, но в тот момент я сам себе казался гением автомобильной мысли.

– Пожалуй, нам пора. – Рука Франца опустилась на мое плечо, когда я практически навалился на внушительное пузо автомеханика.

Я скинул руку друга ретивым движением плеча, но толстяк неожиданно поддержал Франца.

– Еще по стаканчику, и пойдем, – вынужден был согласиться и я.

Передо мной поставили стакан, но я никак не мог сообразить, полон он или пуст. Все плыло перед глазами.

Франц помог мне подняться.

– До встречи, приятель. – Я пожал руку автомеханику, не в силах вспомнить его имени.

Мы вышли на свежий воздух, казавшийся необычайно чистым и прохладным после спертой атмосферы прокуренной пивной. Я покачивался, жадно втягивая бодрящую ночь через ноздри. Над нами светила полная луна, казавшаяся ярче всех фонарей, вместе взятых. Запрокинув голову, я глупо уставился на нее, недоумевая, как раньше не замечал ее красоты. Впрочем, я не столько был впечатлен красотой светила, сколько боялся начать движение и тут же рухнуть на землю. Голова кружилась. Внезапно я особенно сильно подался вперед, и Францу пришлось ухватить меня. Хорошенько встряхнув меня, отчего голова моя затряслась, как у кукольного болвана, он заставил меня развернуться. Я с трудом сфокусировал взгляд, чтобы разглядеть его лицо в неверном ночном освещении, и, когда мне это удалось, я глупо улыбнулся. Франц внимательно смотрел на мою тупую улыбку. Его сосредоточенный взгляд рассмешил меня.

– Франц, а Франц, я больше не могу находиться в том чумном месте. Не могу, понимаешь?

Франц молчал. Затем, посмотрев в сторону, произнес как ни в чем не бывало:

– Понимаю.

Я покачал головой.

– Не могу.

Я молча смотрел на профиль Франца. Осознание ужаса ситуации во всей своей полноте начинало накрывать меня. Ужаса того, что я дал слабину, произнося эти слова сейчас здесь, окончательно явив свое трусливое нутро.

– Сам себе противен, – выдавил из себя я, пытаясь справиться с омерзением в голосе, – я ругаю молодняк за проявление слабости, но сам не в силах туда вернуться. Больше не могу.

Он снова кивнул.

Я молчал, по-прежнему не понимая, как так вышло, что я продолжал произносить вслух такие вещи. Вдруг открылась дверь, и из пивной, громко рыгнув, вывалился толстый механик. Мы посторонились, давая ему пройти. Очевидно, он что-то хотел сказать на прощание, но, глянув на наши лица, молча кивнул и прошел мимо. Я кинул еще один взгляд на молчавшего Франца и тоже пошел прочь, правда, не так быстро, как хотелось бы. Я ступал осторожно, будто пытался нащупать землю под ногами. С каждым шагом я злился на себя все сильнее и сильнее. Во всем виноват чертов ром! Но сейчас хотелось напиться еще сильнее, чтобы забыть позорное признание Францу, в лице которого не было ни тени изумления или недовольства, но светилось понимание, будто… будто он знал, что рано или поздно я произнесу нечто подобное.

На следующий день я был мрачен и немногословен. Карл и Ульрих пару раз пытались выяснить, что случилось, но я довольно грубо огрызался, давая понять, что не их ума это дело. Я стал избегать Франца, и если в свободное время это еще худо-бедно удавалось, то во время службы было крайне сложно.

– Ты мрачнее тучи, это уже откровенно раздражает, – заметил Карл как-то за обедом.

– Раздражает, не смотри, – буркнул я по привычке.

Карл пожал плечами.

– С девкой, что ли, поссорился?

Я резко отставил тарелку и вышел из-за стола.

Близился новый, сорок первый год. Вместе с поздравительными открытками из Дахау полетело и мое прошение о переводе.

В марте пришел приказ, согласно которому мне надлежало явиться в Ораниенбург, в Инспекцию концлагерей и караульных соединений, проще говоря, в ведомство, которое управляло всей системой концентрационных лагерей, а еще проще – вновь под крыло дяди Тео. Под приказом значилось не его имя, но я подозревал, что мой перевод утвердили не без его вмешательства, с учетом того, сколь много было желающих попасть на службу в Инспекцию. В прошлом году она перешла в состав Главного оперативного управления СС, но по факту мало подчинялась ему и была практически самостоятельным органом. Все прекрасно понимали, что в этом была заслуга исключительно папаши Эйке: лезть в ведомство того, кто вылепил Дахау в его нынешнем виде и другие лагеря, было полнейшей глупостью, а уж тем более пытаться что-то контролировать в его вотчине. Впрочем, перебравшись в Ораниенбург, папашу Эйке я так ни разу и не увидел. Позже я узнал, что в белом двухэтажном здании Инспекции, располагавшемся на Генрих-Гиммлер-плац в окружении скудной растительности, где отныне мне предстояло служить, он был довольно редким гостем, хотя официально являлся тут главой. В это время Эйке лютовал во главе своего очередного детища – танковой дивизии «Мертвая голова». О сумасбродстве и фанатичности его солдат, брошенных во Французскую кампанию, ходили легенды по всей Инспекции. Не имевшие совершенно никакого боевого опыта, парни Эйке пытались искупить этот недостаток больной самоотверженностью, что приводило к огромным потерям. Поговаривали, что генералы в штабе были в ужасе и ярости одновременно, а Эйке был счастлив: новый боевой статус