Виланд - Оксана Кириллова

его людей приводил папашу буквально в экстаз. Рассказывали, что после очередной бойни генерал Гёпнер не выдержал и отправил письмо в штаб фюрера, в котором пожаловался на действия Эйке, мол, этот мясник не считается с людскими потерями и даже не пытается хоть немного поберечь людей, вверенных ему. А после Гёпнер будто и самому Эйке в открытую заявил, что его лагерные замашки и варварские методы совершенно неприемлемы на фронте. Но результатом гнева штабного генерала стало лишь новое прозвище, которое с тех пор прочно закрепилось за Эйке, – Мясник.

– Слышали, потери такие, что папаше пришлось брать пополнение уже из кадетской школы! Прямо со скамьи, совсем сопляков. Отправятся на небеса за предыдущими, как пить дать.

– А что фюрер?

– Говорят, доволен, еще больше окрылил папашу.

– А то. Иначе хватило бы Эйке смелости порешить разом почти сотню томми в Па-де-Кале!

– Военнопленных?!

– Не моргнув и глазом. Его парни поставили томми к стенке в каком-то сарае и положили всех из пулеметов. Гёпнер был в ярости.

– У папаши не забалует ни свой, ни чужой. Слышали, как он борется с загулами своих командиров? На всю округу разнес имена тех, кто якобы заразился сифилисом. Теперь ни одна мамзеля не подойдет.

И курилка сотряслась от очередного взрыва смеха.

Не скрою, когда я подавал прошение о переводе, то, продолжая злиться на себя, я рассчитывал попасть именно в дивизию Эйке, и бумажная работа, на которую меня отрядили, стала полной неожиданностью. Подобная кабинетная рутина была мне противна, но со временем я смирился и с этим, разумно судив, что в спокойной обстановке наконец-то могу поразмышлять над своей дальнейшей судьбой. К тому же вскоре меня снова повысили в звании, что в немалой степени способствовало примирению с ситуацией.

Несмотря на то что количество лагерей непрерывно росло, структура, контролировавшая всю их деятельность, частью которой я отныне являлся, была не такой уж и большой. Поначалу в ее подчинении было шесть лагерей: Дахау, Бухенвальд, Заксенхаузен, Маутхаузен, Флоссенбюрг и женский Равенсбрюк. Но чем выше поднимался градус военных действий, тем активнее ширилась география полномочий Инспекции: Аушвиц, Нойенгамме, Гросс-Розен, Нацвайлер-Штрутгоф… Затем Майданек, Арбайтсдорф… Они возникали повсеместно, как грибы после дождя. И из каждого в Инспекцию текли бесконечные потоки статистической информации: ежедневные доклады о численности и составе заключенных, еженедельные отчеты о вспышках заболеваний, о попытках побега, смертях, жалобы на нехватку стройматериалов, одежды, питания, медикаментов для руководящего состава, охранников и заключенных. Последняя жалоба могла вызвать лишь усмешку у того, кто хоть раз сам поработал в лагере. Но здесь в кабинетах все казалось действительным и исполняющимся, а потому к каждой бумажке относились с полной серьезностью.

Бумажная рутина поглотила меня настолько, что мой разум даже не отреагировал должным образом на вторжение в Советский Союз. Из-за чего именно началась война на этом фронте – я не успел разобраться, да и какое это теперь имело значение, коль я до сих пор не умел должным образом отделять причину от повода. Стоило признать это. А потому утром двадцать третьего июня я мог лишь потерянно удовлетвориться газетными сообщениями о том, что Германия вынуждена была принять военные меры на границе с Советским Союзом, который вел тайные переговоры с англичанами. Русские собирались объединиться с томми и напасть на нас с тыла. Согласно этому замыслу, в первую очередь должны были подвергнуться нападению наши части в Румынии и Болгарии, которые находились там на учениях. «Понуждаемый обстоятельствами, фюрер отдал приказ противодействовать этой угрозе всеми имеющимися в распоряжении германских вооруженных сил средствами», – читал я, медленно отхлебывая остывший кофе. Грандиозности, которую этому событию пытались придать газеты, я не ощущал. Полагал, что эта оборонительная в каком-то смысле заваруха на Востоке закончится довольно быстро, потому как совладать с нашей мощью отсталому Союзу было не под силу. Этим было далеко и до англичан, и до французов, а мы уже и тем и другим дали прикурить. Оставалось лишь дожать. Я поражался слепоте советского командования: переброску столь гигантских масс войск, артиллерии, танков, самолетов и грузов материально-технического снабжения с запада к советским границам просто невозможно было осуществить незаметно, не вызвав никаких подозрений. Но, судя по всему, Германии это удалось, поскольку поставки сырья и товаров от Союза, согласно условиям пакта, продолжали пунктуально поступать до самого последнего часа, более того, в Инспекции поговаривали, что в последние месяцы они даже увеличились, выйдя за пределы наших соглашений. Я так до конца и не разобрался, была ли то безоговорочная дурость русских, замешенная на слепоте и самоуверенности, или их отвлекающий маневр, но во всем происходящем в целом мне виделась единственная правда: моральная свобода для Германии. Ведь этот союз с русскими был тошнотворен по сути своей и категорично расходился со всеми устремлениями рейха. Он попросту был противен нутру всякого истинного немца, полагал я, как самая неестественная и извращенная случка, вызывающая лишь искреннее отвращение.

По прогнозам нашего командования, кампания на Востоке должна была завершиться в срок от четырех до шести недель. В Инспекции иных тем не было.

– Уничтожаем сразу двух зайцев. Разгром России сделает Англию сговорчивее.

– Давно пора, не стоило дожидаться, пока русские оттяпают себе Прибалтику, Бессарабию и Буковину.

– Думаю, это-то как раз и подстегнуло фюрера. Сталин – шакал, если бы фюрер не сыграл на опережение, то, думаю, Болгарию, Турцию и Венгрию ждала бы похожая судьба.

– Русские недоразвитые, как и поляки. Скоро наберем трофейного оружия времен мировой, – насмешливо обсуждали в штабе.

– Животное – оно и есть животное. Правильно решили не возиться с их командирами. Говорят, фюрер лично санкционировал их расстрелы.

– Слышал от верного человека из ближайшего окружения Глюкса, что в Заксенхаузене еще в прошлом месяце прошло совещание, на котором Эйке это в открытую подтвердил. С русскими нельзя по обычным правилам войны.

– Они к такому привычные. Говорят, у Сталина не все в порядке с головой, и он сам же и порешил половину своего командного состава. Они там все в панике, офицеры массово дезертируют. Шесть недель, самое большее восемь – мой прогноз. Уже в сентябре наш флаг будет над Кремлем.

– До зимы было бы в самый раз. Задницы Карла и Наполеона помнят…

– Не в этот раз, мы обложили их по всем направлениям: Польша – наш штатный лагерь, почти миллион наших на Балканах, Югославия и Греция наши – с юга все прикрыто, Румыния, Болгария и Венгрия тоже у нас под пятой. Люфтваффе долетят до любой нужной точки, чтобы страховать сверху. А их бомбардировщики не доберутся ни до Берлина, ни до промышленности в Силезии. У них и семи десятков укомплектованных дивизий не наберется. Говорю, до зимы уложимся.

– В голове не укладывается, у нас активное наступление на фронте длиной почти две с половиной тысячи километров. Черт подери, от Северного Ледовитого до Черного моря. Матерь божья, спаси теперь!

– Еще свечку сбегай поставь.

– А может, и поставлю! Фюрер сам сказал: «Да поможет нам Бог в этой битве».

– Без Бога справимся. Не дикари, чтоб от холода бежать. Россия упадет к нашим ногам, как яблочко, останется нагнуться и насладиться.

– Снова на два фронта. Как бы действительно не нагнуться…

– И не насладиться.

Раздался очередной взрыв хохота.

Я как будто очутился в нашей казарменной столовой в Дахау.

1 декабря 1993. Свидание № 7

– У меня ведь племянник есть, в Киеве учится. В детстве был очень смышленым мальчиком, увлекался поездами, всю информацию о них изыскивал. И веришь ли, Лидия, раскопал где-то про встречу Гитлера со Шпеером, его главным архитектором, в сорок втором, где они обсуждали будущую прокладку железнодорожных путей из Берлина в Москву и Харьков. Приходит он ко мне и рассказывает: и про ширину колеи в четыре метра, и про мягкие сидячие купе, и про широкие просторные проходы, и про новые товарные вагоны, у которых верхняя часть должна сниматься каким-то специальным краном и насаживаться на вагоны старого типа, чтоб они могли ездить по старым колеям. И все это с таким задором рассказывает, что-то даже рисует на обрывке своей школьной тетради, показывает, значит, как это все должно было крепиться и переставляться. Радостный такой, да, интересно это ему все было, – задумчиво проговорила Валентина и посмотрела в окно, за которым бесновались воробьи.

Лидия понимала, что на этом рассказ не окончен, но Валентина словно и не думала продолжать. Ушла в себя, уставившись куда-то вдаль. Очевидно, шла где-то по задворкам своей фантазии по этим широким проходам между мягкими купе. Лидия не мешала ей, она изучала документы, которые утром получила в архиве. Наконец, оторвавшись от очередного пожелтевшего листа, она все же решила спросить:

– А потом?

Валентина перевела на нее отстраненный взгляд, посмотрела несколько секунд так, будто пыталась вспомнить, о чем речь, и проговорила:

– А потом мы с ним поехали на дачу. На электричке. Старая, грязная, вонючая, сиденья деревянные, твердые, затертые до блеска задницами дачников. Мы вышли, и он стоял