Виланд - Оксана Кириллова

на перроне, провожал взглядом эти дребезжащие вагоны, нахмурился, а потом резко обернулся и спросил: «А что мы выиграли-то?» Я тогда растерялась, говорю ему: «Мы не выиграли, Пашенька. Мы победили. Это была не игра, а война». Тогда он кивнул и совершенно серьезно переспросил: «А что мы выиграли в результате этой победы?» Ну вот ей-богу, был бы взрослый человек, подумала бы, что издевается. А так дите. Серьезно все спрашивал, понять хотел. А у меня, дуры, и слов-то не нашлось, чтобы правильно объяснить. Ребенок малый, как ему о свободе говорить, когда одни поезда и конфеты на уме?

И она снова уставилась в окно, наблюдая за беспорядочным мельтешением воробьев. Через несколько секунд опять заговорила, не оборачиваясь:

– Умный этот Шпеер был. Толковый. По первой профессии, конечно[107]. Знаешь, что он сказал в последнем слове на суде? Что очередная грандиозная война закончится полным уничтожением человеческой цивилизации. Учитывая технологии, которые мы теперь имеем, похоже на правду, как считаешь?

Она повернулась и посмотрела на Лидию, снова уткнувшуюся в архивные документы. Видя, что та не отвечает, Валентина продолжила:

– Вот уж парадокс дрянной: чем выше успехи в науках, тем в большей опасности человек. Ведь множество этих технологий для чего он использует? Для борьбы друг с другом, а вовсе не во благо себе. Понимаешь, даже такое явление, как прогресс, умудрились заставить работать против себя же.

Голос ее был озадаченным, но совершенно спокойным, не выдававшим никакого волнения, будто она не могла найти какую-то мелочь на привычном месте.

Лидия в очередной раз оторвалась от бумаг, которые изучала.

– Ты ведь понятия не имела про свою тетку, которая умерла в концлагере? – Она прямо смотрела на Валентину.

Лицо той менялось очень медленно, так медленно, что Лидия не сразу осознала, что теперь на нем играла легкая извиняющаяся улыбка.

– Это была моя бабушка. И она… выжила.

Руки Лидии, все еще державшие архивные документы, медленно опустились. Она изумленно разглядывала свою клиентку.

•••

Довольно быстро слухи о советских военнопленных распространились далеко за пределы управления. Казалось, никто и не пытался скрывать, что красных комиссаров отправляют в лагеря прямиком на расстрел. Многих даже не регистрировали по прибытии. Впрочем, русские отказались ратифицировать Женевскую конвенцию, поэтому вполне очевидно, что на них ее положения не распространялись, говорил себе я, наблюдая, как в управлении смотрели на это сквозь пальцы. Гаагской конвенцией Советы так же подтерлись по вполне очевидным для меня причинам: они собирались напасть на нас первыми и хотели, чтобы в этом случае их руки были развязаны в отношении наших военнопленных, которых они планировали захватить. Но они не учли, что мы сыграем на опережение. Что ж, они пожинали плоды своего коварства и пренебрежения к международным правовым нормам. Теперь и мы были вправе делать с их пленными что угодно, имея на то все юридические основания, ответственность за это нес исключительно towarisch Сталин, который, очевидно, самонадеянно полагал, что его солдатня никогда не попадет в плен[108]. Как бы то ни было, бумажной волокиты хватало и без этого, потому я предпочитал не закапываться еще и в конфликты морального порядка. С утра до вечера я был погребен под ворохом донесений, половина из которых теряла свой смысл уже на пути в Инспекцию. Вырвавшись на несколько минут в курилку, я с наслаждением втягивал тяжелый дым, туманивший мозги и хоть на несколько минут перекрывавший бесконечные строчки перед глазами.

– И что ж, они не сопротивляются? Не верю. Русская собака, даже подыхая, будет тянуться к горлу обидчика.

Я открыл глаза и посмотрел на двух сотрудников, куривших поодаль. Один из них привлек мое внимание: судя по всему, как и я, выбился из лагерной охраны. Мне сложно было сказать, что именно выдавало нас, но мы безошибочно угадывали друг в друге лагерное прошлое даже здесь, в кабинетах управления.

– Не знаю, как в других местах, а в Заксенхаузене все по уму сделано, – медленно проговорил он, – потому и не сопротивляются.

После обеда я вновь столкнулся с этим человеком в курилке. Я и не думал подходить к нему и уж тем более заводить разговор, но он сам подсел ко мне.

– Дахау? – Он вопросительно глянул на меня.

Я кивнул.

– Заксенхаузен, – проговорил он.

Я еще раз кивнул, стряхнул пепел и снова затянулся.

– Диковатые у вас там, конечно, порядки, – продолжил он, глядя на меня сквозь дым.

Я приподнял брови.

– Я про решение вопроса с русскими, – пояснил он.

– Расстреливают. – Я пожал плечами. – В Заксенхаузене разве иначе?

– Да, но ведь способ. Способ. – На последнем слове он сделал многозначительное ударение.

– И какой у вас способ?

– Гениальный, – протяжно выдохнул он, – комендант Лориц лично создал проект расстрельного станка.

Я хотел сделать еще одну затяжку, но рука с сигаретой замерла, я уставился на него.

– Станка?

Он посмотрел на меня снисходительно, явно довольный тем, какую реакцию вызвал. Сев удобнее, он закинул ногу на ногу и прикурил еще одну сигарету.

– Был у нас один сарай, совершенно непримечательный, для всяких хозяйственных нужд. По проекту коменданта заключенные из столярной мастерской изготовили там… – Он сделал паузу, будто подбирал подходящее слово, затянулся и неторопливо выдохнул дым вместе с тем словом: – …Шедевр. Ни один русский так и не понял, что это. Их туда заводят группами, в одном помещении они раздеваются, в другом проходят «медосмотр», ну вы понимаете, так им говорят. Они по одному заходят в комнату, а там ни дать ни взять кабинет доктора: врачебные инструменты, анатомические картинки, книжки медицинские, а за столом наш человек в белом халате. – Широко улыбнувшись, он снова сделал паузу, но на сей раз, чтобы я мог представить себе картину.

– И он стреляет? – вырвалось у меня прежде размышлений.

Продолжая широко улыбаться, мой собеседник покачал головой. Он молчал, словно предлагал мне высказать еще одну догадку. Но я замолчал, досадуя, что не сдержался. Поняв, что я не намерен разгадывать загадки, он продолжил:

– Он осматривает, затем ведет русского к ростомеру, тот прижимается спиной к линейке, и – бах, можно выносить, следующий.

Его улыбка начала вызывать у меня раздражение. Да и сам он казался мне неприятным типом.

– Так кто стреляет?

– Вы так и не поняли? В ростомере есть отверстие, а за стеной наш человек. Увидел, что тело прижалось, и спустил курок. Тело тут же за ноги и в соседнюю комнату, а в кабинете тем временем шлангом уже кровь смывают. Через несколько минут можно заводить следующего.

– Но звук выстрела? – Я смотрел на него недоверчиво.

– Звукоизоляция хорошая, к тому же в первой комнате на полную орет патефон. Ожидающие своей очереди ничего не слышат, а если иной раз кто-нибудь и услышит, так решит, что почудилось. Они поступают уже в том состоянии, когда их сознание совершенно спутано. Голодные, оборванные, оглохшие, многие ранены, идут в бараки, качаются, а там вповалку на голый пол, потом два-три дня без жратвы. Да такие уже ничего не соображают. – Он пожал плечами. – В любом случае этот станок – отличный пример того, сколь велики возможности изобретательного человека, у которого есть цель, но нет лишней сентиментальности.

Я вдруг понял, что курю уже третью сигарету подряд.

– Цирайс[109] из Маутхаузена взялся соорудить у себя нечто подобное. Кох[110] в Бухенвальде, говорят, уже заканчивает такой же механизм. В Гросс-Розене перешли к инъекциям синильной кислотой. Когда про наш станок узнали в других лагерях, пошла инициатива на местах. Везде, только не в Дахау. Ваши по-прежнему возят на открытое стрельбище в Хебертсхаузене. Ставят партиями и косят беспорядочным огнем, а остальные видят это и начинают выть на всю округу и сопротивляться, конечно же. И кому это надо, скажите мне? Вот увидите, долго эти бойни не смогут продолжаться, у охранников попросту начнет ехать крыша, никакой разум не выдержит таких психологических нагрузок. Это поначалу кажется, что нет тут ничего сложного: берешь и просто спускаешь курок, и все… Это не так. Все гораздо сложнее… Видишь их перекошенные ужасом лица, слышишь их мольбы о пощаде, проклятия… Какая бы подготовка ни была у парней, невозможно полностью абстрагироваться от всего этого. Рано или поздно вашей лагерной администрации придется подумать в этом направлении и начать осваивать более… современные, скажем так, методы, чтобы не делать из наших парней психов. Я уж не говорю об экспериментах типа видмановского[111] в Минске. Крайне неудачный по всем параметрам.

– К сожалению, я ничего об этом не слышал, – выдавил из себя я.

– Не в курсе? Доктор Видман, он из Института криминологии, просто взорвал группу психов, выделенных ему для испытаний. Их загнали в какой-то блиндаж, заложили динамит и рванули. Только представьте: раненые полезли из-под обломков, мозги, кишки и другие части на ближайших деревьях… Омерзительно. Дистанцировались, нечего сказать.

– Думаю, не существует способа, который бы мог…

– Не скажите, – перебил он, покачав рукой с дымящейся сигаретой, – я, знаете ли, глубоко интересуюсь темой и слежу за изысканиями в этом направлении. Вот в Могилёве, это в Белоруссии, опять же в психиатрической больнице работали с угарным газом. Ошибка была в том, что они изначально использовали