Виланд - Оксана Кириллова

опали, а страсть, с которой он еще секунду назад говорил, улетучилась. Он устал.

Я достал портсигар и молча протянул ему. Он взял. Закурили.

Этим же вечером я уехал из Розенхайма, будучи не в силах остаться хотя бы до следующего дня. Перспектива провести с отцом под одной крышей даже одну ночь приводила меня в ужас.

В Ораниенбурге меня ожидало письмо от тети Ильзы. Его мне услужливо передала хозяйка квартиры, которую я нанимал.

«Берлин окончательно поменялся, мой мальчик. И я сейчас говорю не обо всех этих самолетах в небе и прочем. Я про другое. Ты ведь знаешь, что с первого сентября евреев обязали носить на одежде звезду Давида. Теперь их сразу видишь на улице. И меня поразило, сколько их, оказывается, живет среди нас. А ведь так сразу и не поймешь, ведь годами бок о бок – дети вместе растут, в бакалее парой слов перекинешься, в парке кивнешь, у доктора в приемной заболтаешься, – а теперь рот раскроешь, но увидишь это желтое клеймо и поперхнешься на полуслове. Донесут. Такой теперь Берлин, мальчик мой. Тихий. На полуслове запинаемся. Недавно мы с Элизой забрели в еврейский квартал. Там власти устроили ярмарку – распродавали имущество евреев, которых уже вывезли. Элиза за бесценок урвала невероятной красоты чайный сервиз на шесть персон. Я же долго приглядывалась к расписной салатнице, но в голове крутилась мысль, что еще недавно из этой салатницы ела какая-то еврейская семья, которую насильно выволокли из-за стола и прогнали из Берлина прочь. Но с другой стороны, этим людям не станет лучше, если эта салатница останется на лотке, и не будет еще хуже, если ее кто-то купит, и уж точно теперь им все равно, куплю ли ее я или кто-то другой, а учитывая цену, кто-то ее непременно купит, так что… Впрочем, все это такие глупости. Когда мы возвращались с покупками, я увидела старого мужчину в потрепанном костюме. Он очень торопился, шел, опустив голову, тем не менее я узнала его. Это был профессор из твоего университета, Виланд, – доктор Гишпан. Неожиданно он остановился возле общественного туалета, оглянулся и, прикрыв портфелем желтую нашивку, прошел внутрь прямо мимо таблички «Евреям вход запрещен». Не знаю, о чем я думала в тот момент, но я подошла и дождалась его. Когда он вышел и столкнулся со мной нос к носу, на лице его отразился истинный ужас. Очевидно, он был уверен, что я сей же час вызову полицию. Я хотела что-то сказать, но посмотрела на его желтую звезду, и слова вновь застряли у меня в горле. "Я… мы не предполагали этого" – вот и все, что сумела выдавить я. Он кивнул и быстро пошел прочь. А я так и стояла и смотрела ему вслед. "Ты это видела? Еврей", – пораженно проговорила Элиза. "Им тоже необходимо по нужде", – ответила я. Как и нам. Понимаешь, мальчик мой, я думала, что их переселят в какие-то города, их города, еврейские, где они будут спокойно жить среди своих. Что их нация просто пойдет своим путем, а не это все, что происходит сейчас. Эти метки… их заклеймили, как скотину. Мне до сих пор неловко перед этим профессором. Я ведь знаю его, милейший человек, интеллигентный…»

Я смял письмо и выкинул в мусорную корзину.

Темпы немецкого наступления ускорялись день ото дня. Мы уверенно брили весь фронт от Балтики до Черного моря. Появились слухи, что совсем скоро часть наших солдат вернется домой, так как фюрер распорядился о сокращении вооруженных сил в связи с отсутствием необходимости. В Инспекции поговаривали, что расформируют почти сорок пехотных дивизий. Кроме того, сверху заверяли, что все просьбы о капитуляции будут нещадно отклоняться. Итак, вермахту даже не пришлось использовать всю свою мощь. Но для нас же самая жаркая пора только начиналась: огромные оккупированные территории, неимоверное число пленных, партизан и просто сомнительных личностей военного времени означали снова переполненные лагеря.

Через пару недель я получил очередное глупое письмо от тетки. Я и помыслить не мог, что столь рассудительная и мудрая женщина способна так быстро отупеть. Но я тут же одернул себя, вспомнив тот ужас, который ей пришлось пережить во время авианалетов на Берлин, – тут уж немудрено умом тронуться не только старухе, но и кому покрепче.

«Случилось ужасное, мой мальчик. Вчера Элиза примчалась ко мне домой, возбужденная и испуганная. Кричала: "Они его выволокли из подъезда и потащили к машине, прямо на ходу избивали! Боже правый, только подумать! Я даже помыслить не могла…" Оказалось, эта глупая курица (прости, ибо по-другому не скажешь) донесла на доктора Гишпана. Помнишь, я писала тебе в прошлом письме, что он воспользовался туалетом для немцев. Я отругала Элизу, но она возмутилась, что лишь сообщила о том, что видела, не более. "Но зачем? Чего ты хотела этим добиться?" – вопрошала я, действительно не понимая, зачем она это сделала. Ведь мы теперь прекрасно знаем, на что способны молодцы из гестапо. "Но ведь это ныне наша первейшая обязанность – доносить на евреев! Ведь если попустить, то нож в спину, евреи не дремлют, – понесла она полнейшую газетную чушь, – каждый день пишут о том, какую опасность они таят. Не злись на меня, милая, я же и пальцем его не тронула, я даже не оскорбила его, не сказала ему ни одного дурного слова. Я лишь сообщила куда следует о том, что видела. Сегодня, когда война в разгаре, обязанность каждого немца – быть начеку, чтобы своевременно выявить врагов…" И наконец она сказала мне: "В конце концов, Ильза, не будешь же ты отрицать, что это как минимум несправедливо – пока немецкие солдаты погибают в боях на Востоке, этот отсиживался в безопасности в Берлине! Все как и тогда, в мировой войне: наши гибнут, а эти прячутся…" Подумать только, Виланд, как хорош доктор Геббельс. Отныне, мой мальчик, все соглядатаи за всеми. Таково состояние нашего общества сегодня. Но в конце концов, а где еще было сидеть доктору Гишпану, как не дома? Ведь им же запретили идти на военную службу вместе с немцами. Почти все они не работают, им это запрещено. Выходит, мы сами загнали их в положение, которое подтверждает все наши обвинения. Но все это размышления старой глупой тетки, сейчас не это главное. Сейчас я пишу к тебе с просьбой, Виланд. Дорогой мой, нельзя ли как-то посодействовать, чтобы этого старика отпустили? Он ведь не сделал ничего дурного…»

4 декабря 1993. Свидание № 8

– И гляди, как забавно, в Германии ведь не запрещено называть детей Адольфами, но найди теперь хоть одного маленького Адольфа. Я как-то наткнулась на любопытное исследование. В выборке из тридцати тысяч имен новорожденных имя Адольф встретилось только у одного малыша, да и то в качестве второго имени – наверно, дань памяти какому-то предку. Сколько тебе лет, Лидия? И скольких Адольфов моложе пятидесяти ты встретила в Германии за свою жизнь? Выходит, даже имя табуировал, сделав своей собственностью. Никто после него не смеет.

– Не желает.

– А ведь имя красивое. С древненемецкого означает «благородный волк». Это для нас он теперь как такая историческая абстракция, сгусток абсолютного зла. Для них он был реальным человеком, способным одним лишь словом вознести или уничтожить – в действительности влиять на их жизни, понимаешь? Тогда ведь история еще не рассудила, а творилась.

– В прошлый раз ты явно дала понять, что не оправдываешь людей, которые попустили. Но сегодня ты определенно снисходительна к тем, кто, возможно, попросту хотел быть сопричастен успеху и власти, а потом так же усиленно готов был открещиваться от этого, потому что успех превратился в провал, а власть – в катастрофу и позор.

Валентина пристально посмотрела на Лидию и медленно, но довольно кивнула, будто услышала что-то приятное.

– Ты ведь наверняка читала «Портрет Дориана Грея». Помнишь, как там: «Влиять на другого человека – это значит передать ему свою душу». А он влиял на всю нацию, он добился такого отождествления с государством, что нельзя было восстать против него ради сохранения этого государства. Нация жила мыслями, страстями, грехами и пороками одного человека. А потому даже ужас бомбежек и близость смерти не способны были развеять тот морок, который окутал одурманенных людей. Да, каждую ночь с неба приходила смерть, рушились дома, жизни, надежды на будущее, хаос окутал всю страну, но во время войны всем ни до чего. Поэтому верили до конца, а многие и потом не способны были осознать, насколько были одурачены. И прожили в обиде на жизнь, которая столь сурово с ними обошлась, хотя это была всего лишь закономерность, так и не понятая ими.

– Так про всю нашу жизнь можно сказать.