Виланд - Оксана Кириллова

никчемную жизнь своими же руками. Как можно было стать столь ненавистным собственному сыну? Я не жаждал обрести любовь к нему – хотя бы безразличие. Но даже в нем мне было отказано – бешеная ненависть жгла насквозь.

Я слышал, как жужжала муха над могильным камнем, раз за разом она садилась на него и снова взлетала, продолжая настырно зудеть. Я готов был слушать это надоедливое жужжание еще долго, только бы отец не прерывал его своим голосом. Но он все-таки снова заговорил. И речь его была отвратительнее жужжания мухи:

– Отныне у нас нет иного выбора, кроме победы, иначе нас не просто призовут к ответу, но уничтожат на корню. Подобное не прощают.

– Победа нас и ожидает! Немцы умеют воевать.

– Ни черта мы не умеем, мы нарушили первое и главное правило ведения всех войн.

– Какое еще, к черту, правило? – С бешеной злобой в глазах я уставился на отца.

– Не нападать на русских.

– Да ты издеваешься? – Я смотрел на него, не веря, что он по-прежнему в здравом уме. – Ты сомневаешься в нашей победе?! В первую же неделю наши танки прошли почти треть расстояния до Москвы. Это самое стремительное наступление за всю историю! Скоро вся кавказская нефть будет под нами. Что это, если не успех? И не нужно поминать сейчас ни Наполеона, ни Карла. – Я упреждающе вскинул руку, увидев, как отец раскрыл было рот. – Им приходилось бороться не только с русскими, но и с их огромными дикими пространствами, где ни нормальных дорог, ни городов. Теперь эта проблема решена благодаря нашему техническому оснащению: самолеты, танки и машины. Мы принесем туда культуру и сделаем из этой земли свою Индию, как делали все сильные и просвещенные европейские народы с отсталыми. Посмотри на английские колонии, нам и не снилась та жестокость, которую чопорная метрополия проявляет к коренному населению в своих владениях! И никто не упрекает англичан, все понимают, что политика жесткого кнута идет на благо всем сторонам, в том числе этим дикарям, не способным жить без хозяев. И для русских так будет лучше, они такая же нация рабов, которые способны на что-то, только когда ими повелевают. Им нужен тот, кто будет говорить свое слово, и слово будет для них закон.

– Не боишься русского бунта, сынок?

– Нет ничего страшнее немецкого оружия, а не бунта дикарей с мотыгами и вилами.

– Совсем недавно мы братались с этими «дикарями»…

– Оставь, это была вынужденная мера. – Я попытался взять себя в руки и продолжил спокойнее: – Русские рано или поздно напали бы на нас сами. Они собирались с силами, это ясно. Мы сыграли на опережение и в том, что неизбежно, поставили себя в более выгодное положение. Ты хочешь мира? Тогда ты должен радоваться, ведь теперь томми одумаются и поймут, что мы – щит всей западной цивилизации от большевистских орд с Востока. Мы приняли бой на себя, сделав то, на что другие не осмеливались. Когда все закончится, мы позволим Англии обеспечивать безопасность на морях, а сами займемся восточными пространствами.

– И как же в эту картину вписываются другие государства, сынок? – тихо спросил отец.

– Прекрасно, отец. Они прекрасно впишутся в состав нового Великогерманского рейха. Знаешь, как приветствовали наших солдат в Литве? Сотни жителей Каунаса встречали наших как освободителей от режима Сталина, которым они досыта нажрались за время советской оккупации: их землю национализировали, товары вынуждали продавать за бесценок, тысячи литовцев оказались в тюрьмах, в Сибири. Нас там встретили с распростертыми объятиями, отец!

Я знал, что теперь мне следовало заткнуться, но уже не мог, слова лились беспрерывным потоком.

– Думаешь, они против наших мер? – Я жестко усмехнулся. – Когда наши пришли, на следующий же день благодарные литовцы согнали полсотни своих евреев в какой-то двор и ломом проломили им всем башки. Нашим солдатам не пришлось даже вмешиваться, гражданские все сделали сами! Они кричали: «Бей евреев!», аплодировали, а кто кричал и аплодировал? Женщины и дети! Они пережили еврейско-коммунистический террор. Мы освободили их от этой красной заразы, и умные это осознали. Никто не желает, чтобы эта холера расплодилась по цивилизованной Европе. Ее надо уничтожить раз и навсегда. Румыны где-то там у себя, в Яссах, кажется, сами за одну ночь укокошили столько, что утром уборочный грузовик не смог заехать во двор – он был весь завален трупами, а ближайшая улица затоплена кровью. И после этого ты по-прежнему думаешь, что они не за нас? Просто не все еще набрались смелости заявить об этом громко. Прямую связь между большевиками, евреями и их страданиями надо просто донести до тех, кто не понимает, а далее они все сделают сами. Тем более им и материально это выгодно. – Я говорил без тени осуждения. – После каждой такой акции местные выстраиваются в очередь, чтобы купить по дешевке оставшееся после евреев имущество. Или просто разворовывают их дома – в которых еще постели не остыли после хозяев. Выгода – стимул не хуже веры или идеологии.

Начал накрапывать дождь. Мы молча наблюдали, как мелкие редкие капли чертили полосы на камне с именем матери. Дождь постепенно нарастал, но мы не двигались с места. Я лишь приподнял воротник. Отец нагнулся и поднял шляпу.

– Люди настрадались от одного режима, но что принесет им другой? На завоеванных территориях мы повторяем ошибки прошлых завоевателей…

– Мы справедливы, но нельзя забывать, что мы принадлежим к расе, которой суждено повелевать.

– Страшная это принадлежность, сынок, раз подразумевает убийство невинных людей… И если взаимоотношения между нами и теми, кто живет на землях, что мы завоевываем, будут строиться как отношения раба и господина, то в ответ мы получим не содействие, а лютую ненависть. Если мы отринем принцип равенства и будем владеть этими людьми, то вскоре нас проклянут.

– О каком равенстве ты говоришь? – Я изумленно смотрел на отца, чувствуя, как быстро тают остатки моего самообладания. – Они не могут быть с нами на одном уровне хотя бы в силу своего происхождения.

– Виланд, такой расклад противен истории. Даже рожденные рабами всегда восставали, что ж говорить про свободных людей. А впрочем, – отец уставился мне прямо в глаза, – мы и своих не жалеем. В Германии убивают инвалидов и немощных, слухи вам уже не остановить.

– Плевать и на слухи, и на мнение тех, кто их распространяет. Умалишенным и кретинам, которым и дышать-то нужно запретить, позволяют плодиться. Знаешь, во сколько обходится Германии жизнь каждого такого неполноценного? В шестьдесят тысяч марок. Немало, отец, не правда ли? Мы должны сохранять лучшую кровь, отделив от нее поганую. И тогда через несколько поколений мы выведем чистую породу идеальных немцев. Это преступление, что у нас благоденствуют инвалиды, когда на фронтах гибнут здоровые и полноценные.

– Это возврат к временам темным и диким. Разве могли мы представить, что в нашей стране появится закон, предотвращающий рождение ребенка?[114] Самое святое…

– Каких детей? – снова не выдержал я. – Потомство от наркоманов, убийц, алкоголиков, больных? Это жизни не имеют никакой ценности. Наши дети еще скажут нам спасибо за то, что сегодня мы лишаем дегенератов права рожать. Силы, время и деньги, которые тратятся на заботу о таких никчемных, лучше тратить на благо всей нации. Если ты переживаешь за сам процесс, то могу тебя успокоить: никто не заставляет их страдать, все происходит совершенно безболезненно под руководством опытных врачей.

Отец скользнул по мне потерянным взглядом, в котором мелькнул ужас.

– Во что превратилось мышление тех, кто давал клятву не навредить, – тихо пробормотал он, качая головой, – врачи убивают… Непостижимо…

– Ты должен понять, – терпеливо проговорил я, – теперь их первоочередной задачей стало здоровье всей страны в целом. Их долг – лечить не единичных безнадежных пациентов, а все общество. Жизнь, не имеющая ценности…

Отец резко перебил меня:

– Кто ты такой, сынок, чтобы решать, чья жизнь ценная, а чья уже нет?! Для кого она не имеет ценности? Для нашего фюрера? А для матери того ребенка ценность есть, и еще какая! Это же не корова, не коза, а тот, кто мыслит и осознает то, что с ним творят.

– Они не способны выполнять свое человеческое предназначение!

– А что ты скажешь насчет солдат – храбрых патриотов, которые вернулись с фронта искалеченными? А скольким еще предстоит вернуться без рук, без ног, слепыми, глухими. Их тоже? Инвалиды ведь. Разве можно…

– Нельзя! – резко проговорил я, устав изыскивать аргументы, чтобы парировать отцовский натиск. – Нельзя не подчиниться, пойми ты это, это преступно. Даже если б я думал как ты, я продолжил бы действовать как сейчас. Есть приказы. Я всего лишь солдат и гражданин рейха, живущий по его законам. Неподчинение равно предательству!

Отец посмотрел на меня, и в глазах его промелькнуло что-то сродни надежде. Я в ярости отвернулся.

– Используй свой разум хоть на секунду, – со страстью заговорил он, – соотнеси ты ваши приказы с нормами человеческого, и ты поймешь, что преступно как раз исполнять их! Это правда, сынок!

Я вновь обернулся и посмотрел на него:

– Чтобы говорить правду, нужно знать правду.

Я покачал головой и умолк. И он следом вдруг как-то вмиг осунулся, плечи