Россия в канун войны и революции. Воспоминания иностранного корреспондента газеты «Таймс» - Дональд Маккензи Уоллес

– это все равно что выбить дно у бочки с водой. Упомянутые принципы, которые изначально принимались ввиду насущной практической необходимости, вскоре приобрели совсем иное значение. И чтобы разобраться в этом, нам опять придется вернуться к журналам и газетам.

Пока не началась дискуссия о крестьянском вопросе, стремления реформаторов оставались очень расплывчатыми, и поэтому среди сторонников реформ наблюдалось удивительное единодушие. Подавляющее большинство образованных классов единогласно придерживалось того взгляда, что Россия должна как можно быстрее перенять у Запада все те либеральные принципы и институты, отсутствие которых мешало стране подняться до уровня западных наций. Но очень скоро явственно проявились признаки раскола. В то время как в литературе вообще пока еще проповедовалось учение о том, что Россия должна воспринять все «либеральное», стали раздаваться отдельные голоса, предостерегающие неосторожных о том, что многое именуемое либеральным на самом деле уже устарело и утратило смысл, что России не следует слепо идти по стопам других народов, а лучше воспользоваться их опытом и избежать совершенных ими ошибок.

Главной из этих ошибок, по мнению этих новых учителей, было аномальное развитие индивидуализма и введение принципа laissez faire, составляющего основу того, что можно назвать ортодоксальной школой политэкономии. Говорили, что индивидуализм и неограниченная конкуренция развились на Западе в нечто ненормальное и уродливое. Опираясь на принцип laissez faire, они привели – и неизбежно продолжат вести – к угнетению слабых, произволу капитала, обнищанию масс в пользу немногих и образованию голодного и опасного пролетариата! Это уже признают самые передовые мыслители Франции и Германии. Если старые страны не могут сразу же излечить эти бедствия, то тем более России не следует ими заражаться. Она пока еще находится в начале своего пути, и было бы безумием с ее стороны добровольно годами скитаться по пустыне, когда прямой путь к земле обетованной уже открыт.

Чтобы дать читателю некоторое представление о том, насколько влиятельной была эта школа мысли, я должен напомнить ему, хотя и рискую повториться, то, что говорил в предыдущей главе. У русских, как я уже отмечал, своеобразный подход к политическим и социальным вопросам. Получив политическое образование из книг, они, что естественно, придают теоретическим соображениям чрезмерное, по нашим понятиям, значение. Когда возникает какой-то важный или пустяковый вопрос, они тотчас бросаются в море философских постулатов и обращают внимание не на мелкие предметы под самым носом, а на крупные, едва виднеющиеся на дальнем горизонте будущего. И когда они берутся за любую политическую реформу, они начинают с чистого листа. Поскольку у них нет ни традиционных предрассудков, которые сковывали бы их, ни традиционных принципов, которыми они могли бы руководствоваться, то, естественно, они действуют сообразно новейшим выводам политической философии.

Имея все это в виду, посмотрим, как это повлияло на вопрос освобождения крестьян. Пролетариат, изображаемый в виде опасного чудовища, которое вот-вот поглотит западноевропейское общество и в любой момент способно пересечь границу, если не остановить его посредством решительных мер, овладел народным воображением и вызвал страх у читающей публики. Многим казалось, что наилучшим способом помешать образованию пролетариата в России было закрепление земли за освобожденными крепостными и бережное сохранение сельской общины. «Ныне настала пора, – говорили они, – решить важный вопрос, должна ли Россия, подобно западным народам, пасть жертвой этого страшного зла или навечно защититься от него. В решении этого вопроса кроется будущая судьба страны. Если крестьяне будут освобождены без земли или если будут упразднены те общинные институты, которые дают каждому человеку долю земли и закрепляют это неоценимое благо за еще не рожденными поколениями, в таком случае нас ждет скорое образование пролетариата и превращение крестьянства в массу бездомных бродяг, подобных английским сельскохозяйственным рабочим. Если же, напротив, им предоставят справедливую долю земли и если община сделается ее собственником, то опасность образования пролетариата будет навсегда устранена, и Россия тем самым станет примером для всего цивилизованного мира! Никогда еще ни у одного народа не было такого шанса совершить огромный скачок вперед по пути прогресса, и больше он уже никогда не представится. Западные народы осознали свою ошибку слишком поздно, когда крестьянство уже лишилось земли, а рабочие классы в городах уже стали жертвой ненасытной алчности капиталистов. Напрасно виднейшие мыслители предостерегают и увещевают их. Обычные средства уже не работают. Но Россия еще может избежать этих опасностей, если поступит в этом деле мудро и прозорливо. Крестьяне фактически, если и не юридически, уже владеют землей, а в городах еще нет пролетариата. Поэтому необходимо просто устранить произвол помещиков, не экспроприируя землю у крестьян и не нарушая сложившихся общинных институтов, которые составляют самую действенную преграду перед обнищанием».

Эти идеи были горячо поддержаны многими помещиками и оказали огромное влияние на работу губернских комитетов. В этих комитетах, как правило, складывалось две партии. Большинство, делая большие уступки требованиям справедливости и целесообразности, стремилось, насколько возможно, защитить интересы своего класса; меньшинство, отнюдь не безразличное к интересам класса, к которому оно само принадлежало, шло на поводу у более отвлеченных теоретических соображений. Сначала большинство считало, что сформулированные правительством принципы слишком уж потворствуют крестьянам, и собиралось возражать; но, поняв, что общественное мнение, представленное печатью, уже пошло гораздо дальше правительства, оно уцепились за эти принципы – которые по крайней мере обеспечивали помещику хотя бы владение землей – как за спасательный круг. Между обеими партиями, естественно, возникла сильнейшая вражда, и власти, желая заручиться поддержкой меньшинства, посчитали целесообразным, чтобы обе стороны представили свои проекты.

Поскольку губернские комитеты работали независимо друг от друга, выводы, к которым они пришли, оказались весьма разнообразны. Задача по систематизации этих выводов и разработки на их основе общей схемы освобождения крестьян была возложена на особую государственную комиссию, состоявшую частично из чиновников, а частично из землевладельцев, назначенных императором[70]. Те, кто считал, что вопрос в самом деле передан на решение дворянству, думали, что эта комиссия всего лишь кодифицирует материалы, представленные губернскими комитетами, и что закон о крестьянской реформе будет впоследствии разработан национальным собранием депутатов, избранных дворянами. В действительности же комиссия, работавшая в Петербурге под непосредственным руководством и контролем правительства, выполняла совсем другую и гораздо более важную функцию. Используя объединенные проекты в качестве простого архива, из которого она могла черпать нужные предложения, она сформулировала новый проект, который в конце концов, после внесения подробнейших поправок, получил одобрение императора. Вместо того чтобы просто служить канцелярией, как рассчитывали многие, она в определенном смысле стала автором закона об освобождении.

Как мы видели, почти во всех губернских комитетах сложились большинство и меньшинство, причем первое стремилось защитить интересы помещиков,