Россия в канун войны и революции. Воспоминания иностранного корреспондента газеты «Таймс» - Дональд Маккензи Уоллес

дворян враждебно настроено по отношению к его благожелательным планам[71].

Закончив работу, комиссия передала свои предложения в две высших инстанции – Комитет по крестьянскому делу и Государственный совет, и в обеих инстанциях государь прямо заявил, что не может допустить никаких коренных изменений. От всех членов он потребовал позабыть о прежних разногласиях и добросовестно выполнять его приказы; «ибо вы должны помнить, – многозначительно прибавил он, – что в России законы издает самодержавная власть». 3 марта (19 февраля по старому стилю) 1861 года закон был подписан, и этим актом свободу получило более 20 000 000 крепостных крестьян[72]. Манифест с изложением главных принципов закона сразу же разослали по всей стране, и было дано указание читать его во всех церквях.

Закон определил три основополагающих принципа:

1. Крепостные немедленно получают гражданские права свободных сельских обывателей, а власть помещика заменяется общинным самоуправлением.

2. Сельские общины по возможности сохраняют землю, которой фактически пользовались, и взамен должны отбывать барщину или платить оброк.

3. Правительство с помощью кредита помогает общинам произвести эти выплаты или, иными словами, выкупить земли, переданные им в пользование.

Что касается дворни, было постановлено, что они продолжат служить своим господам в течение двух лет, а затем получат полную свободу, однако не будут иметь права на земельный надел.

Казалось бы, есть все основания предположить, что крепостные восприняли манифест с бесконечной благодарностью и восторгом. Наконец-то сбылись их давние упования. Им даровали свободу, и не только свободу, но и изрядную часть земли – около половины всей пахотной земли, которой владели помещики.

В действительности же манифест вызвал у крестьян чувство скорее разочарования, чем восторга. Чтобы понять, почему это произошло, попробуем встать на точку зрения крестьянина.

Прежде всего надо отметить, что все расплывчатые риторические фразы о свободном труде, человеческом достоинстве, национальном прогрессе и т. п., которые легко, хоть и ненадолго, внушают образованному человеку известное воодушевление, для крестьянского уха звучат словно капли дождя по гранитной скале. Модная риторика философского либерализма так же непонятна ему, как витиеватый многословный стиль восточного автора был бы непонятен городскому дельцу. Идея свободы в абстрактном виде и слова о правах, лежащих за пределами его повседневной жизни, не пробуждают в душе крестьянина энтузиазма. Да и вообще к словам он глубоко равнодушен. Какое ему дело до того, что отныне он официально именуется не «крепостным», а «вольным селянином», если перемены в терминологии не сопровождаются какими-либо прямыми материальными выгодами? Что ему нужно, так это дом, пригодный для жизни, пища, чтобы не умереть с голоду, и одежда, чтобы не замерзнуть, и чтобы все эти вещи первой необходимости достались ему с наименьшим трудом.

На данный вопрос он смотрел исключительно с двух точек зрения – исторического права и материальной выгоды, – и с обеих точек зрения закон об освобождении представлялся ему весьма неудовлетворительным.

Что касается исторических прав, то крестьяне имели свои исконные представления, радикально противоречившие писаному закону. По действующему законодательству, общинная земля входила в состав поместья и, следовательно, принадлежала помещику; но по крестьянским понятиям она принадлежала общине, а помещик пользовался только той личной властью над крепостными, которую пожаловал ему царь. Крестьяне, конечно, не могли облечь эти понятия в строгую юридическую форму, но часто выражали их по-своему, с безыскусной лаконичностью, говоря своему барину: «Мы ваши – а земля наша». И надо признать, что этот взгляд, хотя и юридически несостоятельный, имел известное историческое оправдание. В старину земля принадлежала дворянам на основе феодального владения, и если они не выполняли своих обязательств перед государством, ее могли отнять. Эти обязательства были давно отменены, а феодальное землевладение превратилось в безусловное право собственности, но крестьяне цеплялись за старые идеи, что поразительно ярко иллюстрирует живучесть укоренившихся народных представлений. По их мнению, помещики – это всего лишь временные обитатели, которым царь разрешил взимать с крепостных барщину и оброк. Так что же тогда означает это освобождение? Конечно, отмену всех обязательных отработок и денежных повинностей, а может быть, и полное изгнание помещиков. По этому последнему пункту мнения разделились. Все считали само собой разумеющимся, что общинная земля останется в собственности общины, но что делать с остальной землей, было уже не так ясно. Некоторые думали, что она останется за помещиком, но очень многие полагали, что всю землю отдадут общинам. Таким образом, освобождение соответствовало бы историческому праву и материальной выгоде крестьянства, исключительно в интересах которого, как представлялось им, и проводилась эта реформа.

Вместо этого крестьяне обнаружили, что все так же должны платить – даже за общинную землю, которую считали безусловно своей! Так, по крайней мере, говорили толкователи закона. Но в это невозможно поверить. Либо помещики скрывают или неверно толкуют закон, либо это всего лишь предварительный шаг, за которым последует настоящее освобождение. Таким образом, в крестьянстве пробудился дух недоверия и подозрительности и распространилась уверенность, что будет второй императорский манифест, который поделит всю землю и отменит все барщины и оброки.

На дворян манифест произвел совсем иное впечатление. Тот факт, что им поручили привести закон в исполнение, и лестные намеки на проявленный ими дух великодушия и самопожертвования пробудили в них достаточный энтузиазм, чтобы заставить на время позабыть о своих справедливых обидах и неприязни к чиновничеству. Оказалось, что условия освобождения отнюдь не столь ужасны, как они опасались; и призыв императора к их великодушию и патриотизму заставил многих с пылом отдаться порученной им важной задаче.

К сожалению, они не смогли сразу же приступить к работе. Закон так торопили на последних стадиях подготовки, что не успели завершить ее ко времени обнародования манифеста. Задачу по регламентации будущих отношений между помещиками и крестьянами возложили на уездных помещиков, так называемых мировых посредников; однако прошло три месяца, прежде чем этих арбитров наконец-то смогли назначить. В течение этого срока некому было разъяснять крестьянам закон и разрешать споры между ними и помещиками; и вследствие этого во многих местах вспыхивали недовольства и беспорядки. Мужики, естественно, вообразили, что, если царь сказал, что они свободны, значит, они уже не обязаны работать на бывшего барина, что сразу после оглашения манифеста всякие обязательные работы прекращаются. Напрасно помещики пытались убедить их в том, что, как то предписывает закон, между ними должны сохраняться старые трудовые отношения вплоть до введения новых. Ко всем разъяснениям и увещеваниям крестьяне оставались глухи, а сельскую полицию слишком часто встречали упорным, хотя и пассивным сопротивлением. Во многих случаях для восстановления порядка хватало одного приезда высшего начальства, так как присутствие кого-то из царских слуг убеждало многих в том, что приказ пока что