Петербургские хроники. Роман-дневник 1983-2010 - Дмитрий Дмитрий

— Вы очень добры ко мне, Александр Ильич, но я в ваших услугах не нуждаюсь.

— Напрасно, напрасно…

Ни тени смущения в голубых водянистых глазах…

2 апреля 2002 г.

30 марта умер Виктор Конецкий. Отпевали в Никольском соборе. Похоронили на Смоленском кладбище. Сегодня в «Невском времени» вышла моя статья о нем.

Памяти Виктора Конецкого

Ушел из жизни честный писатель — Виктор Конецкий. Тихо, во сне, измученный несколькими годами нездоровья, о котором, подсмеиваясь, говорил: «Пустяки, мне ведь и лет немало…» И только тот, кто ежечасно был с ним рядом, знал, как крутили его болезни и как тяжело ему работалось…

Честность в литературе и жизни — явление редкое. Сталкиваясь с ними, человек преображается. Не всем хватает силы следовать открывшейся правде до конца, но жить во лжи после таких встреч уже трудно — ты глотнул чистого воздуха истины. Виктор Конецкий дал миллионам людей такую возможность.

Иногда мне кажется, что многие писатели 80-х — 90-х годов вышли не из традиционной гоголевской «Шинели», а из морских бушлатов и потертых кителей героев Виктора Конецкого. После его книг трудно было врать самому себе и халтурить.

Русская классика прошлого была школьным учителем. Проза Конецкого, едва появившись, стала бывалым другом. Такой живет в соседнем дворе и может рассказать о нашей жизни так, что тебе снова захочется идти на опостылевшую работу, а измена любимой девушки или потеря кошелька покажутся пустяком, недостойным внимания.

Учитель рассказывает, что есть жизнь; наставник подсказывает, как ею распорядиться. Конецкий подсказывал, рассказывая.

Книги Конецкого в 70-е — 80-е годы выхватывались из рук, воровались с книжных полок доверчивых хозяев, тихо «зачитывались» в библиотеках и поздней ночью привозились ослабевшим духом друзьям, как дефицитные пол-литра. В тюрьмах, больницах, студенческих общежитиях и в квартирах интеллигенции томик Конецкого хранился как пайка хлеба, как упаковка заветного лекарства, как полный комплект шпаргалок старшего курса, как связка семейных документов, приготовленных к выносу на случай пожара. Уровень блата в глазах советского интеллигента определялся возможностью достать книги Конецкого.

…Конецкий создал образ лирического героя во времена, когда героя не могло быть по определению — в безвременье. В те тусклые дни по страницам книг и журналов кочевали нахмуренные секретари парткомов, лобастые начальники цехов, прощелыги художники, комсомольские вожаки, гудели на собраниях рабочие в чистых комбинезонах — массовка производственной темы. Он показывал жизнь, какой она была на самом деле, — честно.

Два голоса помогали нам тогда выжить: хриплый голос Высоцкого и чистый, чуть ироничный голос Конецкого.

Коммунистическая власть Виктора Конецкого никогда не любила и побаивалась. О чем он пишет? Почему иронизирует? Что за смешки разводит в суровых условиях арктического рейса? И как может капитан советского судна вести в загранпорту разговоры с коллегами о пригодности оливок в качестве закуски?

Я вижу картинку: Виктор Викторович, целя пальцем в глаз собеседнику, говорит простые, доходчивые слова, от которых не защитят ни нахмуренные брови, ни жировые складки, ни дипломы иностранных университетов. Правду-матку — в глаза! Это его кредо писателя и человека. Из ничего ничего не родится. Бумага прозрачна. Конецкий писал своих героев, доставая их из себя, из своей судьбы. Блокадный Ленинград, эвакуация, служба спасателем на судах Северного флота, многомесячные тропические рейсы на сухогрузах и маленьких сейнерах вдоль ледовой кромки России. И неизменная машинка «Эрика» в потертом футляре… Три ордена — «Знак Почета», Трудового Красного Знамени и «За заслуги перед Отечеством».

Виктор Конецкий не писал проповедей или исповедей — он находился в вечной оппозиции к пошлости, хамству и их верной спутнице лжи. Иногда казалось, что он на страшном ветру держит в одиночку флаг над нашим общим кораблем. И стоит он, не расставив по-ковбойски ноги, а с морской хитринкой и сноровкой переступает по раскачивающейся палубе, жмурится от окатившей морской волны, отплевывается, поминает недобрым словом морского бога и черта, чуть приседает вместе с уходящей вниз палубой, с его кителя сбегает соленая вода, но флаг — вот он! — реет и реет над попавшим в бурю кораблем.

Книги Конецкого спасали меня в самые трудные дни. Рука тянулась к любой его книге, и наугад открывалась страница. Я смеялся, грустил, смахивал слезу, мешавшую чтению, и к утру чувствовал себя сильнее, потому что знал: в небольшой квартире на Петроградской, на шестом этаже, куда не всегда довезет капризный лифт, есть человек, думающий и чувствующий, как ты… Родная душа.

Он мог безжалостно отругать за неделикатную оплошность, мог оставить едкие замечания на полях твоей рукописи, но и воскликнуть простодушно: «Хохотал до слез!»

Уходит тонкий слой пронзительно честной питерской литературы — Радий Погодин, Виктор Голявкин, Александр Володин, Вадим Шефнер, Виктор Конецкий…

Уходят писатели, но остаются их книги-поступки, без которых мир был бы другим и мы были бы другими…

И пусть необхватные тополя древнего Смоленского кладбища, самого близкого к Балтике, тихо шумят над его могилой морскими ветрами. Вечный покой и вечная память Виктору Викторовичу.

7 мая 2002 г.

Бросил курить. Со второй попытки. Курил 33 года.

Кажется, и пить бросил. Выпивал с братом Юрой минувшим летом — сердце колотилось, как отбойный молоток, неприятно было. Быстро надоело.

Как говорил Конецкий, вся великая русская литература создавалась трезвыми умами. Правда, вернувшись с морей, он сам отчаянно закладывал, но быстро выходил на сухой режим и вкалывал за пишущей машинкой, как проклятый. Дым шел! И в прямом, и в переносном смысле. Посылал всех подальше, забывал есть-пить, худел, становился похожим на лису, его Лисом и звали некоторые девушки, если верить его рассказам… Поразительный был человек! Часто вспоминаю.

В пятом номере «Невы» вышел мой рассказ «Космонавт», про близнецов. Добрый, как мне сказали, рассказик. Пишу цикл дальше. Хорошо идет.

30 мая 2002 г.

Борис Стругацкий дал мне рекомендацию для вступления в ПЕН-клуб.

Рекомендация

Знаю Дмитрия Каралиса много лет, с большим интересом и удовольствием слежу за его литературными и административными успехами. Такие люди, талантливые во всем, — умеющие и написать интересный роман, и построить деревенский дом, и создать на пустом месте настоящий «объект культуры» типа Петербургского Центра современной литературы и книги, безукоризненно честные энтузиасты — трудоголики культуры, — такие люди находка для любой порядочной общественной организации, и я с радостью рекомендую Дмитрия Каралиса в члены Петербургского ПЕН-клуба.

Б. Стругацкий

26.05.2002

Ольга, расставляя дачные тюльпаны в вазы: «Мало тебе Центра, Литфонда, Правления… инфарктов… Тебе надо еще в пень-клуб вступить, чтобы свободного времени совсем не осталось. Принеси, пожалуйста, синюю вазочку из кабинета…»

Может, она и права. Зачем мне ПЕН-клуб? Для престижу?

17 июля 2002 г. Молдова. Село Кременчуг.

На кишиневском вокзале нас встретил генеалог Евгений Александрович Румянцев и привез к себе на улицу Тегина (бывш. Бендерская). Центр города. Квартира-домик во дворе за глухим железным забором.

Мы сидели за столом, сквозь виноградную лозу пропекало солнце, пили кофе, листали исторические книги из Питера, и Румянцев сокрушался, что не успел к нашему приезду вымостить дворик плиткой. Тросик с гирькой мягко скользил по смазанному солидолом блоку, закрывая калитку.

Румянцевы переехали в этот домик пару лет назад, продав прежнюю большую квартиру, чтобы получить доплату. Пенсии у него и у жены Ирины Альфонсовны — 800 лей. За квартиру надо платить 1200. Как живут, не знаю. Но живут — в доме чистота, порядок, цивилизация, махровые полотенца, стиральная машина, хороший телевизор, книги, картины, отличная кухонька, ванная; улыбаются, радуются гостям из Петербурга и отвергают деньги за междугородний звонок, который мы сделали с их телефона. Погреб-подземелье во дворе, на несколько семей. Влажные широкие ступени из камня, видна неохватная бочка с вином. «Тонну вина я имею», — хвастался сосед-молдаванин. Он же в смутные дни антирусского угара соглашался с лозунгами, которые были в ходу у Парламента: «Чемодан-вокзал-Россия!», «Чемодан-вокзал-Тирасполь!». «А что, разве не правильно? — пожимал плечами сосед. — Русские нам жизни не давали, об этом везде говорят».

Румянцевы перебрались в теплую Молдавию из Горького — готовились к выходу на пенсию. Евгений Александрович работал на документальной киностудии при «Молдова-фильм», был уважаемым человеком. С распадом СССР — «Чемодан-вокзал-Россия!» — никто, конечно, погромов не устраивал, из дому не выгоняли (в Кишиневе много русских), но жили тревожно. Ирина Альфонсовна занимается с двумя мальчиками, чьи родители уехали на заработки в Европу.