Петербургские хроники. Роман-дневник 1983-2010 - Дмитрий Дмитрий

Мир тесен: Татьяна Николаевна сказала, что знает нашего писателя Михаила Глинку — его ученый дядя, работавший в Эрмитаже хранителем Галереи 1812 года, помогал ей с розысками предков.

7 сентября 2001 г. Яссы. Усадьба Погора.

Румыния оказалась довольно протяженной страной. Сев утром в поезд на берегу Черного моря, мы только к позднему вечеру прибыли в бывшую столицу княжества Молдовы.

В полумраке перронного навеса стоял человек, похожий на Василия Шукшина, и, просеивая толпу цепким взглядом, держал в руке табличку с нашей фамилией.

Эмиль Йордаке — румынский писатель, литературовед, переводчик русской классики, доцент кафедры русского языка и литературы Ясского университета. Начиная с весны, мы вели с ним электронную переписку, закончившуюся лапидарно: «Выезжаем!» — «Встречу на вокзале в Яссах!» И вот — встретил.

Сначала Эмиль собирался приехать к нам в Петербург, но в начале лета началась румынская литературная война — рвались тяжелые снаряды язвительных статей, нужно было отстреливаться, ходить в атаки, прыгать из окопа в окоп. В письмах я советовал коллеге носить каску. Его голова, связи и румынский язык были мне необходимы: без них поездка по делам предков теряла всякий смысл. По-румынски я мог только поздороваться, попрощаться, теперь вот еще — сосчитать до десяти.

— У нас в Яссах время тянется медленно, — укладывая наши чемоданы в багажник автомобиля, предупредил Эмиль. — В минуте — сто секунд, в часе — сто минут. Все успеем сделать, найдем ваших предков.

Мы погрузились в румынский легковой автомобиль «Дачия» и поехали к месту будущего проживания. За рулем сидел немногословный зять Эмиля — Михай, преподающий в университете историческую географию. Это такая наука, которая позволяет по изменчивым названиям населенных пунктов судить, каким народам они раньше принадлежали. Вспомогательная наука историков. Мне, плутающему в далеких временах, она нужна позарез, особенно с румынским уклоном.

Автомобиль сделал несколько плавных зигзагов по вечерним улицам и остановился перед коваными воротами.

За воротами, на холме, темнел обвязанный строительными лесами двухэтажный особняк. Меж старых деревьев белели статуи. Эмиль объяснил, что это бывшая усадьба Василия Погора, поэта и мэра Ясс, а теперь здесь расположены Литературный музей и кафе. А статуи — это памятники румынским писателям. Целый Летний сад румынских писателей.

Мы поскрипели гравием и поднялись на крылечко одноэтажного каменного флигеля с палисадником. Эмиль поставил чемоданы и вручил мне ключи:

— Раньше здесь жил румынский милиционер, ему дали квартиру, а флигель вернули Литературному музею. Теперь гостевой домик. Открывайте! Там есть всё, необходимое для жизни. Завтра я за вами заеду.

Эмиль с Михаем помахали от ворот и уехали.

Пронзительно стрекотали цикады. В комнатах стоял прохладный запах свежего белья и вымытых полов. Ольга раскладывала по шкафам и тумбочкам вещи и любовалась старинным трюмо.

Я вернулся на крыльцо. Огляделся. В дальнем конце парка светилось гирляндами кафе, томно играла скрипка. С пьедесталов за мной приглядывали румынские классики. Вдоль ограды, сдвигая темноту, прошуршал автомобиль, и по каменным лицам гениев пробежали тени.

Я принялся настраивать себя на торжественный лад, собираясь совершить то, что положено совершать в подобных случаях.

«Вот здесь, в этих краях, четыре века назад жили предки моей матери, — мысленно проговаривал я. — Здравствуй, земля материнских предков!» Я прошелся по темному газону и торжественно опустился на колени. Перекрестился и приложился губами к земле.

Губы ткнулись во что-то твердое с характерным запахом.

Пальцы вытянули из травы ссохшийся окурок. Быстро отшвырнул его. Но было поздно — увидели! Мне даже показалось, растянули в улыбках каменные губы. А некоторые так и вовсе сморщили от смеха носы. Даже скрипка в кафе смешливо взвизгнула и прочастила ехидный абзац.

Немцы маршируют, англичане осваивают моря, итальянцы едят макароны, а русские целуют землю.

8 сентября 2001 г. Румыния. Яссы. Усадьба Погора.

Мы привезли из холодного Петербурге бациллу мелкого осеннего дождя, которая на теплых Балканах, вызрела до гудящего ливня.

Утром, прыгая с зонтиком через лужи, прибежал Эмиль. Мы сварили на электрической плитке кофе и обсудили планы. Я надеялся зигзагом посмотреть город, подышать воздухом исторической родины материнских предков и копнуть с помощью Эмиля архивы Румынского института генеалогии и геральдики. Ну, и культурная программа — музеи, достопримечательности, старинные кладбища, ресторанчики с легкой выпивкой и душевными разговорами. Но куда в такую непогоду?

Пришлось взяться за культурную программу с конца. Достали из чемодана водку «Санкт-Петербург», налили в фарфоровые стопочки, услужливо явившиеся взору на кухне, и повели неспешную беседу.

По-румынски название древней столицы княжества Молдовы звучит не «Яссы», а «Яшшы». Шипит, а не присвистывает, а тем более, осенью, когда шуршит опавшая листва, булькают дождевые струи в водосточных трубах и жадно урчит мутная вода в керамических желобах по краям покатых улочек, унося мусор и щепки.

Достав папку с документами, я показал Эмилю генеалогическую схему матушкиного рода из румынского журнала «Наше наследие» за 1935 год. Эмиль шлепнул стопку, крякнул совсем по-русски, закусил соленой соломкой, потер руки и стал водить пальцем по схеме, хмыкая и шмыгая носом. Затем попросил налить еще, чтобы не простудиться, и весело сообщил, что бывший хозяин поместья, в котором мы расположились и пьем водочку, — Василий Погор, известный амфитрион, связан с родом моей матери Бузни. Эмиль постучал ноготком по левому нижнему углу схемы и прочитал: «Анастасия Погор, дочь Иона Банташа и Екатерины Зосин».

Ага! Не зря я поцеловал газон с засохшим румынским хабариком.

За окном серая стена дождя. И я книжно подумал, что Василию Погору, принимавшему здесь в девятнадцатом веке под кленами и вязами молодых поэтов, приятно теперь узнать, что из России приехал литератор, чтобы поискать могилы предков и следы их жизни…

Ольга с интересом наблюдала за Эмилем.

— Смотри-ка, — Эмиль подвинул ко мне схему, — одна из твоих двоюродных прабабок — мать нашего легендарного летописца Мирона Костиґна! Ты знал об этом?

— Да, — как можно скромнее кивнул я, давая понять, что я не какой-нибудь выскочка — спросят меня: «Вы случайно не родственник знаменитого молдавского летописца Мирона Костина?», я степенно отвечу: «Да, в некотором роде», а сам кричать и звонить об этом на всю Румынию не стану.

Ольга улыбнулась. Я вновь скромно пожал плечами: да, оказались в нашем литовско-русском роду известные молдавско-румынские предки.

— У тебя с Мироном Костиґном — один родовой корень! — продолжал радоваться за меня Эмиль, постукивая пальцем по схеме. — Много бы я дал за такое родство! В Румынии это очень высокая проба! Я, кстати, недавно с его рукописями работал!

Мы еще выпили — маленькими стопочками, маленькими глоточками, закусывая соленой соломкой. За окном ливень. В гостевом домике под старыми деревьями тепло, беззаботно. «Хорошо сидим», — сказал Эмиль.

Мы стали обсуждать литературные дела, вспоминать и сравнивать то Маркеса с Достоевским, то Джойса с Львом Толстым, то уносились в какую-нибудь дремучую даль — к исландским сагам или финскому эпосу «Калевала». Идти к ученому-генеалогу по покатым, шипящим дождем улочкам было безумием. Темнело. Мы включили свет, нарезали сыр, вновь налили и с блаженными улыбками вспомнили, что тостуемый и тостующий пьют до дна.

Эмиль с восторгом заговорил о Бродском. Я сказал, что, на мой взгляд, значение Бродского для русской литературы несколько преувеличено, читателей у него немного. И я согласен со статьей Льва Куклина в журнале «Нева» об искусственности поэзии Иосифа Бродского. Статья Куклина так и называлась — «Гидропонная поэзия». Я бегло пересказал ее, добавив свои суждения. Эмиль не согласился:

— Бродский спас русскую литературу от позора безвременья!

— Почему ее надо было спасать? Какое безвременье?

— После Солженицына, которого сразу же запретили и выслали, в русской литературе не было ничего значительного!

— Как это — не было? А Юрий Казаков? А Виктор Конецкий? А Виктор Астафьев? А Вадим Шефнер? А Василий Шукшин? Да я тебе назову два десятка первоклассных русских прозаиков, которых хватит на европейскую страну среднего размера. Не путаешь ли ты политику с литературой? — Когда дело доходит до литературных споров, меня несет, как грузовик без тормозов. — А что Бродский? Нобеля ему дали потому, что он русский поэт, высланный из России, — политика на пятьдесят процентов. Каждый год дают Нобелевку, да кто помнит этих лауреатов!