Порог греха - Юрий Францевич Курц

таким забористым духом шибанёт в нос, разопрёт до боли грудь, и через минуту-другую закачается перед глазами мир от головного кружения. Но затаись, не вороши пахучее содружество голубичных и багульниковых куреней, тяни воздух медленным дыханием, и начнёшь исцеляться прежде всего от носоглоточных недугов. А уж если устроил ты бивак, накипятил воды на трескучем костре, кидай в котелок или чайник несколько багуловых веточек. От их заварной горечи сходит любой лёгочный налёт, молодится желудок.

Случается и такое. Ударит в смуту грозовую огнепалая змея с неба. Или нерадивый человек оставит по небрежению костёр на вольный самопотух, того хуже – по умыслу зловредства уронит искру в жохлую траву, и пойдет по таёжным просторам разгульной пирушкой огонь. С гулом самолётным! Напором танковым! Размахом средневековой степной орды! Накатной волной пламени слижет пышность крон, высушит до гибельной черноты кору стволов, выгрызет под корнями смертельные норы. Но пройдёт время. И то же небо, посылающее огонь порушения, уронит на землю благодатную влагу. Проникнет она сквозь толщу гари и пепла к живой почве, где утаились от погибели корешки разных трав и деревьев, и позовёт их к жизни. И вздымется над прахом юная поросль, оберегая друг друга, к солнцу. И потянет корешками из недр земных глубинную живодавнюю воду. Выбьется она из каменной темени на волю, разбежится звонкоструйными ручейками, наполнит болотистые низины, озёра и реки, а те в свой черёд дадут силу другим травам, деревьям и кустарникам. И через несколько десятков лет зашумит на поражённом месте новая тайга, как торжество ничем не одолимого круговорота жизни.

Тайга, тайга! Ни один растительный мир не может сравниться с божественным духом и сказочной красотой дебрей твоих! Колдовской силой манят и тянут они к себе. Бывает, не сдерживается человек и как исполинский сохатый, налитый молодой задиристой силой, ломанёт напрямик, хрустя ногами по кедровому или пихтовому стланикам, раздирая руками цепастую стену ерника, перелезая через заломы давно утративших жизнь стволов. Капризное упрямство не даёт воли на отступ, на обходные пути у скопищ одеревеневших динозавров, крокодилов и анаконд. И пока пролезет, продерётся упрямец через такое завальное порушение, сто потов сойдёт с его распалённого жаром крови тела, сто недугов скатится. Хлебнёт он из таёжного родничка или богажинки пригоршню-другую водицы кристальной до ломоты зубовной и невольно устремит повлажневшие глаза к небу: «Господи, спасибо тебе, что создал чудо такое на земле!»

Суровая в доброте своей и щедрости, не терпит тайга тварей злокосных, поспешных и суетливых. Но доверчивым и терпеливым всегда даёт знак на выживание. Вот, скажем, попадёт в глухомани её новоявленный грибник или ягодник, увлечётся собиранием, ублажится роскошью и потеряет ориентиры на возвратный путь. Кружит, кружит по тайге в слепом отчаянии до устани и тела, и трепещущей в ужасе души, обращая в просветы крон молящие небо глаза. Посидит под каким-нибудь деревом, приведёт в порядок мысли и чувства. Оглядится. Попросит матушку-тайгу сердцем или гласно дать дорогу. И она отзовётся. Свинцовая тяжесть ног заставит его двигаться только под уклон. Спустится он с сопки в распадок и уткнётся в ручеёк, петлисто высверкивающий под зелёной шубой мелкого кустарника и травы. А это – живой, бормочущий счастливый исход поводырь. Первозданная влага его обожмёт спасительной стужей перехваченное сухостью горло, оросит распалённое жаждой нутро, и просветлеет мир вокруг, наполнится привычными запахами и звоном жизни. И пойдёт человек вниз по течению ручья, срывая на ходу ягоды моховки, красной смородины или костяники. И выведет его ручей к реке. А это уже верное спасение! Всегда на берегах её можно наткнуться на какого-нибудь рыбаря с удой, компанию бродяг с гитарою, а в самой счастливой удаче – деревеньку, посёлочек или лагерь отдыхающих на природе человеков.

Тайга! Тайга! Зеленокудрая весной. Густо-зелёная летом. Роскошно-пёстрая осенью. Седовласая зимой. Манишь тайной кладов своих. И встречаешь со строгой доверчивостью. И привечаешь щедрым распахом. И наказываешь жестоко. Сказочным волшебством полнится твоя потаенная жизнь. И любуешься тобой с хмельным восторгом. И входишь в кущи твои с душевным трепетом. И благоденствуешь под сенью твоей с радостной надеждой. Дикая. Вольная. Тороватая. Ранимая. Жестокая и добрая. Не тобою ли рождён и выпестован дюжий, сильный, терпеливый, страстоносный, гордый и щедролюбый народ, прозванный сибиряками?»

К вечеру последнего дня уходящего 1998-го года Алесь очистил на берегу озера площадку от снега. Выложил из камней кострище, нарубил кучу сушняку, поставил рядом складные стол и стульчик. С приближением праздника вливалась в сердце грусть, тяжёлая и горькая, исполненная смутных предчувствий и тревожных ожиданий. Зло, с которым он боролся, не убывало. Напротив, оно возрастало, приспосабливалось, огрызалось в чудовищном оскале.

Несколько раз в эту зиму на Олгоките Алесь останавливал колонну автомашин, гружённых кедрачом. Угрожая оружием, заставил браконьеров доставить ценную породу в Осикту и сдать главе администрации. Предупредил: при повторной встрече разговор будет иным. Но, как известно, предупреждённый вооружается. Обошлось без огня, и Алесь должен был поблагодарить этих людей, что они не прикончили его.

Затем он встретил колонну в километре от засады и перестрелял скаты автомобилей. Разыскал лесосеку чёрных лесорубов, уничтожил технику и домик на колёсах, в котором они проживали. При очередной встрече с лесовозной колонной, Алесь наткнулся на воинское охранение: браконьеров сопровождали два бронетранспортёра с солдатами. Воевать с ними он был не в состоянии.

Всё чаще Алесь думал о конце своей жизни. Ницше будоражил его мозг, неустанно кружил над ним невидимой птицей: «Когда-нибудь ты устанешь от одиночества, когда-нибудь гордость твоя согнётся и твоё мужество поколеблется. Когда-нибудь ты воскликнешь: «Я одинок!»

Это «когда-нибудь» пришло и неотвязно следовало за Алесем последние месяцы, особенно остро напоминая о себе, когда он возвращался из города.

«Зачем заманил себя в рай древнего змея? Зачем ты заполз в себя – в себя самого?» Ах, как обескураживающее точен Ницше в обращении к Заратустре. Вот и я заполз в себя самого. И что увидел? Не вершину сияющей радости, а бугор удовлетворённого самолюбия. Зло ниспровергал злом!

Но какой летяще-ликующей становилась душа в борении с опасностью! Обострялось всё: окоёмность взгляда, охват звуков, пружинность мышц, предельная точность руки, пускающей пулю или нож. Жаль, возраст требовал своей естественной дани: тело хотело покоя. Алесь не мог, как зверь, окончить жизнь на охотничьей тропе. Да, он настолько сблизился с тайгой, что мог назваться её сыном, но не мог оставаться в ней навсегда: душа Алеся устала значительно раньше истомлённого тела.

За полчаса до полуночи Алесь разложил костёр. Поставил на складной столик бутылку водки, достал холодную закуску. Угостил Андакана.